Одна была молодая и совсем недавно, похоже, красивая. По крайней мере, фигура у нее соответствовала самым строгим стандартам. Второй было прилично за сорок, крупные груди давно потеряли форму, и живот без соответствующей поддержки слишком уж выдавался, но остатки былой привлекательности она еще сохраняла.
По ссадинам, кровоподтекам, засосам на груди и шее видно было, что измывались над ними долго и изощренно. Возможно, это были мать и дочка, а может, просто случайные соседки по номеру, разбираться Сергею было некогда.
Их платья и белье были разбросаны по всей комнате.
Ствол пистолета бандит держал у виска молодой, сам же прятался за обширным торсом и бедрами старшей.
— Не подходи, застрелю обеих, — сам дрожащий от страха, прошипел горец, которому в родном ауле возраст вряд ли позволил бы заниматься подобными играми.
Тарханов в ответ на эту угрозу только внутренне усмехнулся. Слышали, не раз слышали. А этот «герой» с кровоточащей пулевой ссадиной на лбу наверняка видел такие сцены только в заграничном кино.
— Застрелишь, — кивнул полковник, держа «рапиру» у бедра. — А потом? Тебе и так и так подыхать. А ну, брось пушку…
— Убью, — севшим голосом повторил террорист. Акцент у него был, пожалуй, грузинский. — Они мои заложники. Я с ними сейчас пойду, а ты стой на месте…
— Канешна, — передразнивая, ответил Тарханов. — Иди, да…
Ствол автомата смотрел точно в лоб грузина.
— Убери, я уйду. Там отпущу женщин…
— Да, отпустите нас, — плаксиво–хриплым голосом повторила старшая. Молодая молчала, подкатывая глаза и явно готовясь упасть в обморок. По щекам ее непрерывно текли слезы.
— Отпускаю, идите, — кивнул Тарханов, делая шаг в сторону и открывая проход к двери.
— Брось автомат, — наглея, потребовал боевик.
— Уже, — ровным голосом ответил Тарханов, полагаясь на свою реакцию, выбросил руку вперед и с четырех шагов вогнал пулю точно между глаз бандита. Кровь брызнула на женщин, а мозги — на кремовые с золотым тиснением обои.
Молодая тут же исполнила свое намерение и таки хлопнулась в обморок, а старшая отскочила в сторону и, нимало не стесняясь своей наготы (а чего теперь уже стесняться), начала стирать кровавые сгустки со щеки и грудей.
Тарханов испытал мгновенное желание развернуться и выбежать из номера, потому что нечего ему теперь тут делать, а через минуту или через несколько минут на звук выстрела набегут остальные–прочие в достаточном количестве, и придется принимать безнадежный бой в тупиковом коридоре…
И все же…
Тем более заметил он кое–что, что могло помочь в дальнейшем.
Только бы времени хватило.
— Уходите отсюда, быстро. В любой номер, только подальше по коридору, вот ключи…
Он видел, что старшая женщина сохраняет достаточное самообладание, чтобы понять его слова.
— Только быстрее, бегом, бегом…
Сам он немедленно начал затаскивать из коридора в прихожую тела убитых боевиков.
Бросал, лишь бы поскорее, и в ванную, и просто на пол в комнате, и спешил за другими.
На женщину пришлось прикрикнуть еще раз:
— Да кончай ты своим барахлом заниматься! Накинь, что под руку попадется, и вон отсюда!
Молодая, получив от старшей пару хлестких пощечин, пришла в себя в достаточной мере, чтобы подняться на ноги.
— Проч–чь! — свирепо выкрикнул Тарханов в последний раз, и женщины исчезли, похватав с полу какие–то свои тряпки. Причем старшая не забыла в последний момент приостановиться и забрать из стенного шкафа бархатную сумочку и какой–то баул.
Взять у убитых из оружия было нечего, полковник и так был обвешан им сверх всякой меры. Зато их одежда ему приглянулась.
Он просунул руки в рукава камуфляжной, похоже, турецкого образца куртки, натянул на уши вязаную шапку верблюжьей шерсти, сверху обернул ее зеленой лентой с черными арабскими закорючками.
Пойдет.
А главное, подхватил с подоконника забытый кем–то из женщин пышный каштановый парик. Он и привлек его внимание с самого начала.
Умело поставил поперек двери растяжку из трех немецких гранат, причем оставил полотнище слегка приоткрытым, да еще и вытянул наружу руку одного из покойников, в которую вложил его же пистолет.
А сам тоже метнулся через коридор в заранее присмотренный номер наискось и напротив, рядом с очередной запасной лестницей, скрытой вполне неприметной дверью.
Успел, что называется, тик в тик.
Со стороны площадки главного холла послышался топот многих ног и бессвязные крики.
А Тарханов уже боялся, что случайный пистолетный выстрел мертвого боевика остался неуслышанным.
Рвануло здорово! Так здорово, что со стены даже отдаленного метров на двадцать номера кусками посыпалась штукатурка. И звон высыпающихся стекол тоже был хорошо слышен еще через две или три секунды после взрыва.
И перекрытия содрогнулись, но выдержали. Что значит старая постройка! Она же, со своими полутораметровыми стенами, хорошо усилила силу взрыва каких–то четырехсот граммов тротила, выплеснувшегося всей своей мощью в коридор, сметая неудачников.
Неудачник — это тот, кто оказался в неподходящее время в ненужном месте.
В номере, где сработала гранатная ловушка, вышибло не только двери, вылетели еще и порядочные куски старого, бурого от времени кирпича, но с яркими розовыми изломами. И несколько бандитов валялись на полу уже разделанные на фрагменты.
Воняло тротиловым дымом, пылью, кровью и кое–чем похуже.
Однако живых осталось еще человека четыре, прилично контуженных, но живых, ползающих от стены к стене, подобно сглотнувшим добрую дозу китайского порошка тараканам.
Тарханов добавил поперек затянутого сизым вонючим дымом коридора (поганая все–таки у немцев взрывчатка), из пулемета.
Вот теперь — все! Мизерекордиа[48], если угодно.
Еще не успели гильзы осыпаться на ковровую дорожку, а полковник уже стремительно рванул вниз по узкой запасной лестнице до самого первого этажа. Шум теперь будет там, а здесь есть возможность перевести дух.
И, заскочив в женский (который оказался поближе) туалет, Тарханов принялся пристраивать к подбородку предусмотрительно прихваченный парик.
Борода, конечно, вышла так себе, но если издали, в полумраке коридоров, то сойдет. Вообще сам себе он в зеркале понравился. Абсолютный шахид, обвешанный оружием, как и следует, а уж если учесть, что десяток арабских фраз и слов он еще помнит, так и совсем хорошо. Пригодится усилить беспорядок и панику. А паника будет классная, в этом уж Тарханов не сомневался.
Сергей, закрыв дверь на внутреннюю защелку, испытывая великолепное чувство временной безопасности, сел на крышку унитаза и закурил.
Вот бы сюда тех самых литературных критиков.
Как, господа, дальше поступать–то будем?
Признаемся, что стрелять не умеем, и уметь приличному человеку это неприлично, и что грешно так вот убивать честных бандитов, отнюдь не рассчитывавших на подлое сопротивление злобного гяура?
Тарханов вздохнул.
В дикой стране жить приходится все–таки.
И он окончательно понял, что согласится на любые предложения наперсников Великого князя. Даже те, которые казались ему слишком уж радикальными в рассуждении восьмидесятилетней демократии.
Что бы там ни было впредь, хуже, чем есть, не будет.
А в ближайшие десять минут он устроит борцам за свободу такое…
Главное — взять хотя бы двух–трех толковых «языков», которые расскажут, что почем. Но как?
Убивать, кого придется, легко, а вот найти, захватить, оставив в живых именно тех, кто хоть что–то толковое знает, — как?
Тарханов докурил папиросу «до фабрики» и тут же запалил вторую.
В самое время, хотя и неожиданно, загудела в кармане рация.
Он и забыл уже о ней. И о том, что просил в своей записке связаться по указанной частоте.
— Слушаю…
— Назовите позывной, — спросил искаженный помехами, но все равно привыкший задавать вопросы голос.
— Горный егерь.
— Ты что, правда Неверов? — в голосе звучало изумление.
— А ты?
— Капитан Кабанец. Сейчас — командир учебно–тренировочной базы училища. Мне кажется, я тебя помню.
А вот Тарханов — нет. Так и сказал.
— Я двумя курсами младше учился. Вы в девяносто четвертом командой взяли первый приз на окружных по пятиборью. Нет?
Было такое. Причем в команде выступали одновременно и Тарханов, и Неверов. Так что, если придется встретиться, инкогнито, возможно, сохранить удастся.
А хрена ли сейчас в том инкогните?
Но капитан, летящий где–то там над ставропольскими степями в вертолете, желал еще каких–то подтверждений. Вполне естественное чувство. И так ситуация шоковая.
— А все же, чем еще подтвердишь, что это ты?