Читать интересную книгу Сочинения в двух томах. Том второй - Петр Северов

— Я спрашивал вас о салюте, — сказал Головнин, — а вы встречаете нас форменным парадом.

Лейтенант откликнулся небрежно:

— Потрудитесь передать мне флаг и судовые документы!

— Вы не получите ни того, ни другого.

— Это почему же?..

— У меня имеется пропуск английского правительства. Об этом вы не догадались спросить?

Простоватый лейтенант сознался откровенно:

— Право, не догадался. Но вы не обманываете?

— С вами говорит капитан русского военного корабля.

— О, понимаю!..

Лейтенант приподнялся на ванты и отдал команду:

— Всем возвратиться на свои суда… — Головнину он сказал почти любезно. — Сейчас я отправлю сообщение об этом своему командиру. Вам придется подождать его решения.

— Что ж, это уже лучше, — заметил Головнин. — Ваши ребята, как видно, соскучились по призам, да еще по таким, что сами идут в руки.

— Ого! — добродушно засмеялся лейтенант. — Еще как соскучились!

Посыльный, прибывший через час от капитана Корбета, был мало похож на моряка: скользящая походка, вкрадчивая улыбка, белые, холеные руки… Головнин подумал: «Э, гусь! Вижу, зачем ты пришел. Но неужели хотя бы здесь, в Саймонс-Бее, нельзя было обойтись без шпиков?»

Посыльный, казалось, был очень рад известию, с которым прибыл:

— Капитан Корбет очень сожалеет — да, очень! — что не имеет времени для визита к вам, командир. Лейтенант Рикорд и его спутники уже освобождены. В Капштадт с донесением командору о вашем прибытии отбыл курьер. Вы можете чувствовать себя вполне свободно, капитан только просит без его ведома не менять якорной стоянки. И еще капитан интересуется: разве вы не знали о состоянии войны?

— Если бы я знал, не забрался бы в эту трущобу, — сказал Головнин.

— Какая досада! — воскликнул посыльный, пытаясь изобразить на лице искреннее сожаление. — Но, если не ошибаюсь, ваш путь на восток?

— Так что же? — рассеянно спросил Головнин.

— Здесь бывают очень темные ночи.

— Я это знаю…

— Хороший попутный ветер и темная ночь…

— Капитан Корбет поручил вам передать и это?

Англичанин сделал испуганное лицо:

— Ну, что вы! За это он может вздернуть меня на рею.

— Пожалуй, он так и сделает.

Игра становилась забавной. Головнин внимательно наблюдал за посыльным. Тот по-прежнему притворялся испуганным:

— Я просто обмолвился… Между прочим… Однако хотите, я буду откровенен? Я верю вам, русскому офицеру, — нет, вы не способны на предательство. Я тоже готов бежать из этого пекла! Если бы только найти друзей.

— Осечка! — произнес Головнин по-русски.

Агент встрепенулся:

— Что вы сказали?

Головнин перевел это слово на английский. Посыльный сразу же потускнел.

— Передайте капитану, — сказал Головнин, — что о бегстве я не помышляю. Пропуск английского правительства позволяет мне открыто, в дневное время поднять якоря.

— Вы можете чувствовать себя вполне свободно! — повторил агент.

— И еще передайте, — продолжал Головнин, — что я не терплю провокаций. Впрочем, возможно, он не знает о вашем предложении?

Веселая улыбка посыльного стала судорожной; пятясь, он вышел из каюты.

Петр Рикорд и его спутники возвратились на шлюп ночью. Еще издали Головнин услышал его голос; Рикорд чему-то смеялся, и, видимо, затронутые его шуткой, дружно засмеялись матросы. Шлюпка причалила к борту, и, словно в одно мгновение — так показалось Головнину — Рикорд предстал перед ним, козырнул, пристукнул каблуками:

— Разрешите доложить…

Головнин прервал его дружески-мягко:

— Не нужно рапортовать, Петя. Я знаю, ответного салюта не будет.

— И это еще не все…

— Похоже на плен?

— Так точно. Это — плен.

Они помолчали. Где-то близко поскрипывали уключины весел; негромко, порывами всплескивала вода.

— Крадутся у самого борта, — заметил Головнин. — Боятся, что сможем уйти. Караулят. А что, если бы и в самом деле попытаться, Петя? Обрубим канаты — и под паруса, ищи, догоняй в океане… В крайнем же случае — бой.

Рикорд порывисто, глубоко вздохнул:

— Я думал об этом. Но на фрегате не спит ни один человек. Их шлюпки всю ночь будут курсировать вокруг «Дианы». А утром, — я слышал это распоряжение Корбета, — мы будем поставлены фертоинг — на два якоря, между их кораблями и берегом. С фертоинга, как ни разворачивайся, все равно находишься меж двумя якорями.

И снова они замолчали, думая об одном — о судьбе своего экипажа и корабля, слушая близкий, настороженный берег, откуда временами доносились свистки часовых.

— Правду сказать, я беспокоился о тебе, — проговорил Головнин негромко. — Экие бравые вояки! Особенно бравые, когда их много, а у тебя только матросы на веслах, да и те без оружия.

Рикорд тихонько засмеялся.

— Сначала они кинулись на нас как янычары! Я в ту минуту подумал: уж не к буйным ли мы угодили? Говорят, это случается: от дальности, от тоски целый гарнизон одичать может. Потом другое подозрение у меня появилось: а может, это пиратское гнездо? Может, пираты переоделись в английскую военную форму? Потом уже понял, в какую историю мы влипли в этом анафемском Саймонс-Бее, Василий! Ведь это же война. А мы пришли: здравствуйте! Принимайте корабль и флаг, экипаж и нас, офицеров, пушки, документы и все остальное… — Казалось, он задыхался от ярости: — Я так полагаю, Василий Михайлович, что в крайнем случае… в самом крайнем, если положение будет безнадежным, если они вздумают захватить шлюп, — мы подорвемся. Пороха у нас достаточно. Пусть получают трофей в виде обломков…

— Узнаю тебя, Петр, — сказал Головнин.

Уже не первый год этих двух моряков соединяла большая испытанная дружба. Еще в 1802 году, когда морской министр, адмирал Мордвинов напутствовал уезжавших в Англию молодых офицеров — их было двенадцать человек, — Василий Головнин и Петр Рикорд стояли в шеренге рядом. Потом они вместе служили на английских военных кораблях: вместе стояли вахты под огнем французских и испанских батарей; штормовали, изучали лоции, писали письма товарищам в Петербург и Кронштадт, тосковали по родине… Между ними не было секретов. Открыто ругали они придворную челядь, чванливых вельмож, повинных в запущенности русского флота, оставшегося почти безнадзорным. Доставалось тут и глуповатому графу Кушелеву, и хитрому льстецу маркизу де Траверсе, и бездарному фон Миллеру. Не испытывали они почтения и при имени царя.

Только в деле службы их разделяла определенная строгая дистанция. Никто не подумал бы, глядя со стороны, что этот сдержанный, властный капитан и его исполнительный, расторопный помощник, для которого, казалось, важнее распоряжения начальника не было ничего на свете, два такие несхожие между собой человека: замкнутый, всегда серьезный Головнин и веселый, стремительный Рикорд были сердечными друзьями.

В этом дальнем походе в ясные, тихие вечера, в тропиках, когда океан горел и сиял живыми потоками света, слушая мерный гул парусов, неторопливо шагая вдоль палубы шлюпа, они мечтали вслух о России, о будущих трудных, крутых ее путях.

Однажды Головнин сказал:

— Вот мы ругаем придворных, министров — всю эту льстивую бездарь, что окружает царя. Но главная-то причина в чем? Кто хочет постоянно держать наш народ во тьме и бесправии? Кто видит прямую опасность в просвещении народа?

— Самодержавие, — ответил Рикорд.

— Правильно. И, значит, должны найтись люди, беззаветные, верные сыновья народа, которые не задумываясь рискнули бы собой…

Рикорд насторожился:

— Рискнули собой для…

— Для родины, — сказал Головнин.

— Это значит?

— Это значит, нужно уничтожить самодержавие. Уничтожить! Ты правильно понял меня, Петр: убить царя.

— Тогда найдется другой…

— Нет, не позволить. Заменить самодержавие таким строем, чтобы в управлении государством приняли участие передовые бескорыстные люди.

Рикорд долго молчал. Гудели паруса. Медленно и могуче вздымалась грудь океана.

— Это очень опасные мысли, Василий, — наконец сказал Рикорд. — За это… Впрочем, ты сам понимаешь…

— Я знаю. За это — виселица.

— Однако все дело в том, что я целиком и полностью разделяю твои мысли. И знаю, что многие офицеры нашего флота, армии, государственные чиновники, мастеровые люди тоже так думают.

Тогда их дружба была скреплена еще и тайной: безграничным доверием и общей мечтой.

В этот ночной тревожный час Головнин отчетливо вспомнил свой разговор с Рикордом и вспомнил пламя заката на близкой волне и живое, могучее дыхание океана. И еще вспомнилось, как это пламя будто бы отразилось в глазах лейтенанта, — он был, конечно, не из робкого десятка, его товарищ по скитаниям.

— Помнишь, Петр, мы говорили как-то о царе, — сказал Головнин. — Только любовь к родине, сыновья, безграничная любовь могла навеять и утвердить такие мысли. А теперь та же любовь к родине, к нашему флоту, к чести нашего флага должна пробудить в нас такие силы, чтобы мы сделали даже невозможное… Ты понимаешь, о чем я говорю? Мы должны вырваться из плена. Подорвать, потопить судно — это значит нанести родине урон. Мы сами забрались в ловушку, сами должны и выбраться. Пусть знают наши бывшие друзья-приятели, что русские моряки предпочитают гибель в бою сдаче корабля и плену.