Читать интересную книгу Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— А что же двигало их руками, отец?

— Ты хочешь спросить, кто двигал их руками, сын мой? Да, наверное, тот, кто никогда бы не стал королем и императором, если бы не убили Экгардта. И ты был бы сейчас престолонаследником, Герман! А сейчас с кем идешь против меня, отца супруги твоей? С теми, кто наострили мечи на твоего родителя. Если мне по веришь, спроси товарища своего, Дитмара. Это же был его дядя, Лотарь, маркграф, ревностный сторонник Генриха, он тогда кричал твоему отцу, когда того уже почти решили королем избрать: "Да ты что? По видишь, Экгардт, что в твоей колеснице нет четвертого колеса?!"

— Мы не затем сюда прибыли, чтобы разговаривать о Экгардте и Лотаре, моем дяде, — сухо сказал Дитмар. — Еще раз спрашиваю тебя, государь Болеслав, предстанешь ли ты перед ликом императора?

— Еще раз заверяю тебя, епископ Дитмар, не предстану.

— Отец, еще раз заклинаю тебя! — воскликнул Герман. — Если ты не прибудешь, король и император соберет всех саксонских, тюрингских и баварских государей, чтобы пошли против тебя. И мне придется пойти, хотя и терзаясь в душе. Я люблю тебя, отец, но я верный ленник императора и пойду.

— Горько мне будет биться против тебя, Герман, — спокойно сказал Болеслав.

— И чешский князь Удальрих обратит против тебя свой меч.

— Пусть обратит.

— И все князья — лютичи и бодричи, славяне, побратимы твои, сколько их есть.

Лицо Болеслава оживилось.

— Вы слышали, преподобные отцы? — обратился он к собравшимся в комнате епископам и аббатам. — Слушай внимательно, Ипполит, достойнейший архиепископ. Слушай, Тимофей, слушай, Аарон. И ты слушай, Антоний. Благочестивый государь император Генрих, который зовет себя наместником Христа, поведет против меня богомерзких язычников. Они своих идолов понесут против ваших распятий, господа епископы и аббаты. Что же, Герман, милый сын мой, слова твои только радуют меня: если языческие демоны станут за теми, кто двинется на меня, — со мной встанет Христос. И если что сокрушает меня в этом деле, то одна забота о вечном спасении того, кого вы зовете наместником Христа, ибо отнюдь не жажду я погибели его души.

Вновь взял голос Дитмар:

— Волею преславного, благородного, высокочтимого государя Генриха, короля германцев, короля Италии и любезного господу Цезаря Августа, именем Христовым призываю тебя, Болеслав, неверный, дерзкий и строптивый ленник: верни королю и императору, дарителю всяких земных угодий, все те земли, которыми он милостиво наделил тебя в тот миг, когда ты в Мерзебурге преклонил перед ним свое колено, вложил свои руки в его ладони, клянись нести ему верную службу. Прикажи, чтобы твои дружинники оставили все города, дарованные тебе императором.

Болеслав усмехнулся.

— Скорей я чужое возьму, чем свое отдам, — сказал он, вытягивая ногу и касаясь ею спины собаки.

Послышалось глухое рычание.

— Ты слышал это, Дитмар?

— Это единственный твой ответ?

— Нет, не единственный. Вели, Кхайран, оседлать коней для знатных послов, отвези их на луг, пусть хорошенько поглядят на дружину, которую ты привел из далекой Испании.

Аарон вздрогнул и впился глазами в богато разодетую фигуру с серебряной цепью на шее и кривым мечом на боку. Так это Кхайран? Так это лицо, гладко выбритое и обрамленное золотыми кудрями, спадающими до плеч, — это то самое лицо, которое некогда в Кордове пугало Аарона большой бородой пурпурного цвета? Значит, добрался-таки до Болеслава предводитель славянских дружин самого халифа? И не только добрался, но и дружину с собой привел?! Но как? Ведь не через германские земли?

— Значит, война, отец? — почти рыдая, простонал маркграф Герман.

Болеслав нагнулся на треногом престоле, далеко вытянув руку, чтобы коснуться плеча Германа.

— Я отвечу тебе, сын мой, теми самыми словами, которые уже сказал когда-то перед прошлой войной с Генрихом: "Один всеведающий Христос знает, как неохотно я делаю то, к чему меня вынуждают".

Дитмар вскочил и направился к возвышению быстрыми шажками, почти бегом, стискивая кулаки и морща искривленный нос.

— Лжешь, лжешь, вечно ты лжешь! Ты любишь войну, убийства, пожары, любишь убивать мужчин и уводить женщин! Ты вздыхаешь, обращаясь ко Христу, а в душе почитаешь языческих богов войны! Не потому ты ведешь войну, что вынужден, а жаждешь кровавой добычи и невольников, которые бы на тебя, сынов твоих и дружинников под бичами работали…

— Кхайран, покажи послам дорогу к воротам, где стоят копи.

Аарон провожал гордо удаляющегося Дитмара тревожным, почти испуганным взглядом. Этот крохотный уродливый человечек был властен отомстить Болеславу суровее, страшнее, чем кто-либо из живущих на свете. Ведь он же обладает неимоверным могуществом. Таким могуществом, что люди будущих веков будут говорить о Болеславе его, Дитмара, словами, видеть Болеслава его. Дитмара, глазами. Неотразимо волшебство прекрасной латыни!

— Собирайся в путь, Мешко! — сказал Болеслав, когда послы вышли. — Не впустишь Генриха в Кросно?

— Не впущу.

— Ты слышала? — обратился Болеслав к Рихезе. — А теперь ступай за мной, я хочу поговорить с тобой наедине.

— Вот теперь-то уж он побьет ее, наш государь князь, — шепнул Винцент Кривоусый, радостно потирая руки. — За такую дерзость, что мы слышали, ей язык надо вырвать…

— Наш король умен, сообразителен и осмотрителен, — так же шепотом ответил аббат Антоний. — Ведь эта дерзкая женщина — отпрыск Оттонов и базилевсов, не пристало, чтобы глаза королевских слуг видели, как бьют столь знатную особу…

— И вовсе не будет он ее бить, — произнес архиепископ Ипполит, когда Болеслав и Рихеза вышли из комнаты, в сопровождении собак. — Только накажет ее гневным словом…

— Нет, побьет, наверняка побьет, — упирался Винцент. — Кто женщину в доме не бьет, тот и врага в поле побить не сможет.

Тоном глубокой убежденности произнес он последние слова. Но никак не хотел довольствоваться собственной убежденностью, даже столь глубокой. Ему еще страстно хотелось, чтобы и другие подтвердили его предположения.

— А что ты думаешь об этом, тынецкий аббат? — обратился он к Аарону.

Но тынецкий аббат не ответил. Он уже направился к двери, твердо решив, что он должен слышать, о чем будут говорить Болеслав и Рихеза.

Ему это удалось. Впервые он подслушивал умышленно. И не пожалел, что подслушивал.

Аарон спрятался за пурпурной завесой, расшитой серебряными орлами. И боялся шевельнуться, боялся даже пальцем коснуться — и поэтому ни на миг ему не удалось видеть их лиц. Это, правда, не очень его огорчало. Аарон был убежден, что, когда весь обратится в слух, он сумеет через какое-то время, словно слепец, верно угадывать тайну невидимых взглядов и улыбок — по звучанию голоса, по смыслу слов и долготе пауз.

Он хорошо понимал, на что идет, если не сумеет вовремя ускользнуть незамеченным, если кто-то из них выйдет из-за завесы. Но любопытство пересилило страх. Аарон чувствовал, что должен знать, о чем они будут говорить, что скрывается за словами Болеслава о прощении тех, кто не ведает, что творит.

Слова эти, обращенные к Рихезе, казались Аарону заклятием — они снимут с нее клеймо порочной общности с Феодорой Стефанией, они опровергнут его сон, вернут голубизну глазам, которые оказались зелеными, когда он окликнул ее по имени. Слова эти его потрясли, потому что Феодора Стефания ведала, что творила.

Он чувствовал себя так, как тогда, когда его привели к Иоанну Филагату или когда садился на колесницу, сопровождая Феодору Стефанию в Латеран. Он подвергался опасности, вполне понимая последствия, но ведь он готов ко всему. Редкие были это минуты в его жизни: когда они приходили, они пугали, а когда миновали — наполняли гордостью.

Начала разговора Болеслава и Рехезы он не застал. Когда на цыпочках он забился в угол за завесой, он уловил только: "…ты преклонил колено, меч перед ним нес до собора?" Слова эти, заканчивающие какую-то длинную фразу, Рихеза произнесла вопросительным тоном, полным горечи и вместе с тем издевки.

Болеслав отвечал спокойно, при этом мягко и ласково, Аарону просто трудно было поверить, что это именно он говорит.

Никогда он не ожидал, что Болеслав может вообще с кем бы то ни было говорить таким тоном, а тем более отвечать кому-то, кто дерзко спорит с ним, осмеливается издеваться над ним…

"Так разговаривают с ребенком, которого нельзя не любить, которому нельзя не простить", — промелькнуло у него.

Болеслав долго объяснял Рихезе, почему он преклонил колено в Мерзебурге, почему вложил свои руки в ладони Генриха и нес перед ним меч к собору.

— Этого не было бы, — сказал он, — если бы Кхайран на три года раньше привел сюда столько великолепных воинов и так хорошо подготовил мою дружину к войне, как сейчас. Больше тебе скажу, Рихеза: глупцом я был, что еще двенадцать лет тому назад не преклонил колено перед Генрихом, чтобы из его рук взять в лен чешский край. Ошибся, предпочел гордость здравомыслию. Пыль с колена я бы уже давно смахнул, не было бы ее, а Чехия была бы и сегодня. Я бы точно так же мог сказать о Чехии Дитмару, как о Лужицах и Мильско сказал: "Это мое, а не императора. Не отдам". Поздно поумнел. Будь у меня сейчас Чехия, Кхайран раньше бы в Баварию попал, чем Генрих к Кросно подошел. Дал волю несвоевременному порыву.