Читать интересную книгу Серебряные орлы - Теодор Парницкий

— Вот в эту дверь. Идем.

Из уст Аарона чуть не вырвался возглас: "Там за дверью пропасть!" Но прежде чем он успел открыть рот, Рихеза уже толкнула дверь: на Аарона хлынул поток света. За дверью горела не лучина, а большой масляный светильник.

— Значит, не пропасть, — облегченно вздохнул он и смело перешагнул через высокий порог.

Посреди ярко освещенной комнаты стоял Дитмар, сын Зигфрида, епископ мерзебургский. Голова его, как всегда, была склонена влево: любой другой из-за этого выглядел бы смешным, да еще при таком росте, но в лице епископа Дитмара было столько достоинства и мудрости, столько удивительного обаяния светилось в серых, очень спокойных, очень умных глазах, что Аарон точно так же, как полгода назад в Мерзебурге, не мог не признать, что на этого маленького человека, почти карлика, приятней смотреть, нежели на другого стройного красавца. Ни рост, ни неизлечимая неподвижность челюсти, ни слегка искривленный и будто вывернутый нос не могли превратить Дитмара в уродливое и смешное существо. "Это превосходное вино переливается через край плохо вылепленной чаши", — сказал о мерзебургском епископе Тимофей в день бракосочетания Мешко Ламберта с Рихезой.

Аарон знал, что с тех пор, как умер Отрик, известный по философским диспутам с многоученым Гербертом, во всей Саксонии нет никого, кто бы равнялся ученостью и мудростью с Дитмаром. За время краткого пребывания в Мерзебурге только-только назначенный тынецкий аббат прочитал несколько разделов написанной Дитмаром хроники: разумеется, любимец Сильвестра Второго, находившийся подле особы Оттона Третьего во время его последних скитаний, не мог не заметить ошибок и просчетов там, где Дитмар писал о последнем годе правления Оттона, — и все равно, читая, не мог не сдержать слез восхищения и даже зависти. Если бы он, Аарон, умел так писать! "Оказывается, вовсе не надо так уж много знать, чтобы так красиво писать", — ворчал он себе под нос, перелистывая четвертую книгу хроники Дитмара. В особое восхищение привели Аарона заключительные слова тридцатой главы этой книги: ему показалось, что он вновь слышит голос Сильвестра Второго, произносящего последнюю молитву над ложем умирающего Оттона: "Тот, кто есть Альфа и Омега, да смилуется над ним", — страстно возглашали с пергаментного листа белые кривые, раскоряченные буквы.

— Ты плачешь, читая то, что я написал? — обратился к Аарону Дитмар, кладя книгу в большой, обитый железом сундук. — А я смеюсь каждый раз, когда перечитываю ее.

— Почему смеешься? — удивился Аарон.

— Как почему? От радости. Мои книги переживут не только меня, но и всякую память о том, что я был уродом. Ведь люди будущих веков, которые так же, как ты, будут восхищаться тем, что я написал, не поверят, что я мог и не быть таким прекрасным, как прекрасна латынь моих сочинений. С большим трудом человеческая мысль отделяет произведение от личности писателя. Будь добр, загляни в пятьдесят первую главу: там ты найдешь точное описание моего лица и всей фигуры.

Аарон торопливо нашел пятьдесят первую главу. Дважды прочитал ее и вскинул на Дитмара удивленный и разочарованный взгляд.

— Зачем ты все это написал? Ведь сам же только что сказал, как тебя радует, что в будущих столетиях те, которые будут читать это, увидят тебя иным, не таким, как ты на самом деле выглядишь. Прочтя же эту главу, потомки увидят тебя каким ты есть.

Улыбнулись серые мудрые глаза Дитмара.

— Увидят, во не поверят. Не поверят мне самому, моему собственному описанию. Во сто раз больше, чем моим словам, будут верить моей мысли о том, что творение и писатель должны быть похожи друг на друга. И мы оба можем в этом убедиться, хочешь? Когда архангельские трубы возгласят час суда, когда мы с тобой окажемся среди миллионов воскресших в долине Иосафата, пойдем поищем тех, что спустя тысячи лет после моей смерти будут читать эти книги. И ты узнаешь до чего они будут удивлены, увидев, как я на самом деле выгляжу. А ведь все прочитают пятьдесят первую главу. И знаешь, что скажут мои читатели, оказавшиеся в долине Иосафата? Они скажут, что решили, будто я умышленно очернил свою внешность в пятьдесят первой главе из-за того, что исполнен был великой скромности или хотел быть скромным. Правда, не только мой вид приведет их в изумление, но и внешность Гомера и Вергилия тоже.

Когда Аарон сразу же после венчания Рихезы покидал Мерзебург, отправляясь в Польшу, Дитмар напутствовал его словами, которые не могли не напомнить ему араба Ибн аль-Фаради. Слова эти звучали: "Все мудрецы и ученые — братья друг другу, какому бы князю или королю они ни служили".

Этими же словами приветствовал Аарона мерзебургский епископ Дитмар, когда Рихеза толкнула дверь и полился яркий свет от масляного светильника. Дружеским словам сопутствовало дружеское рукопожатие.

— Вот мы и опять увиделись, правда, пока еще не в долине Иосафата, — сказал весело Дитмар.

Он расспрашивал Аарона о здоровье, о последних прочитанных книгах, об успехах в деле обращения язычников и утверждения в вере ранее обращенных. Много говорил о Сильвестре Втором, и с таким жаром и восхищением, что у Аарона слезы навернулись на глазах от чувства благодарности: отвык он уже от того, чтобы при нем так прославляли память папы-мудреца. С восхищением и завистью говорил Дитмар и о том, какое это было большое счастье находиться в Риме при Сильвестре.

— Действительно, большое счастье, — с жаром подтвердил Аарон.

— Но и при святейшем отце Бенедикте, говорят, мудрость и святость процветают в Риме. Это подтвердят тебе те, кто был там во время коронации императора. Великолепные были дни, блистательное торжество, давно Рим такого не видал. Жаль, что ты не был, скучаешь, наверное, по Риму.

— Скучаю, — вздохнул Аарон. — Жалею, очень жалею.

— Отчего же не отправился?

— Потому что государь Болеслав вновь отказался от давно обещанной поездки, — неожиданно резко отозвалась из темного угла Рихеза.

Дитмар молча покивал головой. Сочувствующе, с легким, еле заметным огорчением.

— А что же такое случилось с государем Болеславом? — произнес он тихо и медленно, поднимая к потолку умные серые глаза. — Такой был раньше набожный, такой деятельный, так заботился о своей рыцарской чести, о чести ленника… Не было у августейших императоров более верного слуги, а теперь не иначе, сатана его обуял: дерзок стал, кичлив, указаний императора не слушает… Послов императорских унижает, вынуждая их совершать далекие, изнурительные поездки… А ведь еще не известно, изволит ли прислушаться к голосам этих послов, хотя устами их сама императорская власть вещает, власть наместника Христа…

— Ошибаешься, отец епископ. Римский император не является наместником Христовым. Он только первый, достойнейший монарх в ряду помазанников, которыми всеми одинаково правит Христос через посредство одного законного наместника своего, римского епископа, папы…

— Демоны обуяли тебя, Аарон, — еще резче откликнулась из темного угла Рихеза, — смеешь утверждать, что Оттон Чудесный, мой могущественный дядя, не был наивысшим законным наместником Христа?

Аарона сбили эти слова. Он стал мысленно призывать Тимофея на помощь: старался точно припомнить все, что услышал от него во время исповеди.

— Ты ошибаешься, отец аббат, — со спокойной снисходительностью сказал Дитмар. — Величие ни одного помазанника на всем свете недостойно того, чтобы называться хоть бы тенью тени императорского величия. Даже величие папы, епископа Рима. Оно настолько ниже императорского, насколько Петр ниже Христа. Разве не так всегда учили святые отцы?

— Вовсе не всегда. И Лев Первый, и Григорий Первый, и Захария, и Николай иначе учили, — ответил устами Аарона Тимофей, и даже не Тимофей, а сам Бенедикт Восьмой, Иоанн Феофилакт.

— О Николае напомнил! — язвительно воскликнул Дитмар. — Но ведь это же вовсе не безупречный в вере отец, а всего лишь еретик на панском престоле. Это он позволил Кириллу и Мефодию провозглашать веру святую на варварском наречии.

— А разве апостолы не разными языками провозглашали святую веру?

Дитмар всплеснул руками:

— Неужели и ты становишься еретиком, отец Аарон? И ты хотел бы на славянском языке свершать богослужение?

— Нет, я вовсе этого не хочу. Есть только один священный язык, латинский. И ничего бы я так горячо не жаждал, как того, чтобы как можно больше славян умели говорить и писать по-латыни, как ты, отец Дитмар.

— Далеко до этого, очень далеко, отец Аарон… Они даже по-германски еще не все научились говорить…

Аарон удивился.

— А зачем им надо учиться германскому языку? — прошептал он.

Дитмар вновь всплеснул руками.

— Да разве яйцо сразу становится курицей? — воскликнул он. — Сначала оно должно стать цыпленком. И как цыпленок на старую курицу, так и душа молодого германского народа похожа на старую душу Рима. А славяне — это яйцо, еще не имеющее формы живого существа, в нем всего лишь столько настоящей жизни, сколько есть тепла. Прости мне, отец аббат, сравнение это, не так уж оно красиво, но точнее всего передает суть дела. Разве не как курица о яйце заботится ныне Петрова церковь, Римская церковь, об утверждении славян в святой вере?.. Разве не присылает в Чехию, в Польшу своих детей, столь блистательно искушенных в пауках, Римом выпестованных, как ты, например, отец Аарон? И когда, согретая материнским теплом Рима, треснет скорлупа языческого варварства, что из скорлупы выскочит? Римляне? Да никогда, отец Аарон! Чтобы стать римлянином, славянин должен сперва стать германцем…