Читать интересную книгу Критикон - Бальтасар Грасиан

– Могу доказать, – твердил другой, – что я по прямой линии происхожу от сеньора инфанта дона Пелайо [636].

– Этому я готов поверить, – сказал Андренио, – потомки готов обычно ведут род от Лаина [637] по своей лысости и от Расуры [638] по своей бедности.

Немало позабавил их один, хвалившийся, что в течение шестисот лет в его роду не переводились мужчины и имя неизменно передается по мужской линии, Андренио со смехом сказал:

– Да этим, сударь мой, может хвастать любой пикаро. Не согласны? А скажите-ка, – носильщики происходят от людей или, может, от привидений? Со времен Адама так идет – мужчина родится от мужчины, а не от черта.

– А я, – говорила тщеславная дама, – происхожу – и пусть весь мир об этом знает. – от самой инфанты Тоды [639].

– Хоть бы и так, донья Порожняя Тыква, все равно ваша милость – вылитая донья Ничто.

Иные хвастали родовыми поместьями, их никто не оспаривал. Нашелся чудак, возводивший свою генеалогию к Геркулесу Пинарию [640] – дескать, предком иметь Сида или Бернардо ныне из моды вышло. Раздраженные странники ему доказали, что он потомок Кака и супруги Каковой, доньи Это-Самое.

– Зато мои предки – не какие-то там захудалые идальго, – чванилась наглая бабенка, – а из самых что ни насесть породистых.

А ей на это:

– И даже сальной породы!

– Ну и диковинный чердак! – удивлялся Критило. – А нельзя ли узнать, как он называется?

Ему ответили, что это палата Тщеславия.

– Оно и видно. Только им мир полон.

– Я происхожу от лучших лоз королевства, – говорил один.

– А получилось, – заметили ему, – не белое и не красное – вроде мускателя.

Увидели они надутого вельможу, который выращивал преогромное древо своей родословной, – куда там жалкой лозе! Прививал ветки оттуда, отсюда, во все стороны разветвилось, листвы густо, а плодов – пусто.

– Зря хвастаете, – сказал Хвастун, – нет в мире более родовитых, чем Энрикесы [641].

– Да, род могучий, – отвечал Лентяй, – но я предпочел бы Манрикесов [642].

Изумило странников то, что многие прибивали над дверями своих домов большие щиты с гербами, когда в доме и реала не было. А ведь некто сказал, что нет ничего реальнее реала и что его герб – королевский реал. На тех щитах красовались любезные сердцу владельцев химеры: одни там изобразили деревья, а надо бы пни; другие – зверей, а правильней бы скотов; воздушные замки со множеством башен, а надо бы одну башню, вавилонскую. Отдавали кучу золота за ржавое железное копье – оно, мол, баскское! – и копейки не давали за копье галисийское.

– А вы не заметили, – спросил Лентяй, – какие приклеивают к именам хвосты: Гонсалес де Такой-то, Родригес де Сякой-то, Перес де Оттуда-то и Фернандес де Вон-откуда? Неужели никто не желает быть де Отсюда?

Старались привиться к дереву высокому и пышному – одни действовали черенком, другие – глазками. Иные хвалились, что вышли из благородных домов, и это было верно, только в дома-то они прежде через балконы да окна забрались.

– Моя кровь такая голубая, что никогда не покраснеет, – говорил один дворянин.

– И верно. Будь в роду хоть одна девица, тогда было бы кому краснеть.

– Воистину, ничего нет реальнее королевского реала, – заметил Андренио, – особливо же восьмерного.

– Ох, и осточертел же мне, – говорил Критило, – этот первый чердак!

– Погоди охать, впереди еще немало других, куда противней. Вот, например, этот.

Следующий чердак был весьма пышный, кругом стояли троны, балдахины, престолы и прочие седалища.

– Сюда полагается входить не просто, – сказал им Чванный, ставший Церемонным, – а с поклонами да реверансами; два-три шага – поклон, еще несколько шагов – другой; для каждого шага своя церемония, для каждой речи своя лесть. Ни дать, ни взять аудиенция у короля арагонского дона Педро Четвертого, прозванного Церемонным за строгое соблюдение этикета Здесь узрите людей, корчащих из себя богов, узрите истуканов бесчувственных, блещущих позолотой.

И вот увидели они восседающую на эстрадо пренадменную дамочку, которая, без всякого на то права или заслуг, заставляла прислуживать ей, стоя на коленях Получалось прескверно. Ведь ежели паж, действуя ногами и руками, свободно двигаясь всем телом, и то сбивается, ничего путем не сделает, – чего ждать, ежели он может служить лишь вполсилы, искривя туловище, согнув колени, – беда кувшинам да стаканам! Глядя на это, Критило сказал:

– Ох, боюсь, за эти коленопреклонения судьба поддаст ей коленкой!

Так и произошло. Лживое преклонение перешло в явное унижение и похвальба знатностью – в позор бедности. Но особенно позабавило, даже рассмешило, странников зрелище многолюдного рода, занимавшего три дома, но лишь с одним лицом титулованным; на правах родственников все претендовали на благородство: эти – тетки, те – золовки, сыновья как наследники, дочери как наследницы; родителей да детей, дядей да теток набралось не меньше сотни. И некий остряк сострил, что благородный этот род напоминает стоножку на одной ноге. Уморительно было слушать, как напыщенно они разговаривали, как жеманились, подобно тому высокородному сеньору, который созвал консилиум, дабы врачи придумали способ, как бы ему, в отличие от простого народа, разговаривать затылком, а то, мол, ртом – слишком обычно и пошло. Церемонии были точно рассчитаны и взвешены – а лучше бы поступки! Шаги при входе и при выходе были считаны – о, когда бы считанными были их шаги по стезе порока! Все заботы о поклонах – а лучше бы о наклонностях! Все мысли заняты сложнейшими расчетами – кому предложить сесть, а кому нет; где сесть и по какую руку; кабы не это, забыли бы, где правая, где левая рука. Андренио громко хохотал, глядя на спесивца, что целехонький день, чуть не падая от усталости, простоял на ногах, – только чтобы наглые притязания свои отстоять.

– Почему этот господин не садится? – спросил Андренио. – Он ведь любит удобства.

– Чтобы не предложить сесть другим, – был ответ.

– Господи, что за хамство! Чтобы другие не сидели в его присутствии, сам не садится!

– А хитрецы догадались, как его надуть; одни уходят, другие приходят, так что им и получаса простоять не приходится, а он на ногах весь день.

– А тот, другой, почему не надевает шляпу? Ведь сильный мороз, все кругом замерзло.

– Чтобы при нем не покрывали голову.

– Вот дурак! Здоровья он хлипкого, постоит денек с непокрытой головой и схватит насморк – поделом тебе, задираешь нос, так поди ж, сморкай его!

Ежели, все рассчитав и взвесив, предлагали гостю кресло, и он, не желая говорить во всеуслышание, пытался поближе придвинуться, паж сзади придерживал спинку, как бы говоря «Non plus ultra!» И, сказать по правде, часто весьма кстати – чтобы не нюхать вонь от притираний дамы щеголихи или от пота мужчины неряхи. Что ж до приветствий, то тщеславным случается по утрам двумя-тремя шпильками позавтракать: этакие есть злобные людишки, весь день ходят из дома в дом, из гостиной в гостиную, только чтобы спесивых хозяев уколоть – тут проглотят «сиятельство», там обрежут «превосходительство». Одна дама удачно заметила, что привилегия величаться «сиятельством» или «превосходительством» даруется с умыслом, дабы можно было унизить выскочку. А некий разумный человек, отправляясь к спесивцам, когда имел в них нужду, – брал с собою мешок с очесом, и на вопрос, для чего так нагрузился, отвечал:

– А чтобы ублаготворить очесом комплиментов да шелухой любезностей – стоит недорого, а помогает отменно, тем паче, когда о чем-то хлопочешь или просишь: опорожняю мешок, высыпаю сиятельства и наполняю мешок милостями.

Но вот смех перешел в громкий хохот, и Критило воскликнул: «О, Демокрит, где ты?» Они увидели божество женского пола – мужчины суетны, а женщины трижды, они всегда доходят до крайности. «Нет гнева страшнее, чем гнев женщины», – сказал Мудрец [643]. И мог бы добавить: «а также и спесь». Тщеславия одной женщины станет на десяток мужчин. Если мужчины – хамелеоны, питающиеся воздухом, тогда, клянусь, женщины – это пираусты [644], что кормятся дымом. Как божества, восседают на тронах из шелухи словесной, на подушках, ветром надутых, сами пустые, как колокол, усердно машут веерами, словно мехами, раздувающими их чванство, и жадно глотают воздух суеты, без коего им жизнь не в жизнь. Ходят на пробках, спят на воздушных или пуховых подушках, едят воздушное тесто, носят воздушные кружева и дымчатые мантильи – во всем пустота и суетность. И чем женщины высокопоставленней, тем они нечестивей. Их тогда окружают льстивые угодники, которых следовало бы называть не поклонниками, но идолопоклонниками. Встречаются такие дамы только с себе подобными:

– Моя кузина герцогиня, моя племянница маркиза…