Жду, ноги замлели. Вдруг чую, с далека наближается нечистая сила. Гудит, гуркотит, вроде поревывает. И все село враз пришипилось, стихло. Даже собаки не брешут.
Я трясусь, жду своего часа. А як затрещал мост и гулом меня прямо по шее стукнуло, я возьми и растяни гармонь, как бабка велела. На свою голову, товарищ режиссер, растянул, на один волосок был от гибели.
Над головой у меня як треснуло, як посыпались гнилые доски от моста, як что-то со всей силы ухнуло в болото и там забилось, закричало дурным голосом, як меня всего смазало грязью – тут я, конечно, из-под моста вылетел як скаженный, схватил гармонь и шпарю к своему селу.
А сзади кричат на меня, да так страшно, что темнеет в глазах. Слышу, кричат: «Стой, бандитская морда! Стой, ворюга, чтоб тебе сгнить в том болоте!»
Так мало того что кричат, – еще и бьют по мне из обрезов частым огнем.
А я, значит, чешу но болоту, и одна у меня думка, что ночь темная, как деготь, и никто меня увидеть не может. Стреляют в ночь, как в копейку, по невидимой цели. Самая это пустая стрельба. Гармонь я, между прочим, не бросил. Тяну за собой за ремень. Забыл, что на болоте кочки да мелкий кустарник. Гармонь, значит, зацепится за кочку, да как рыпнет, вроде как вскрикнет на все болото: «Ратуйте, хлопцы!» А те с, моста – невидимые для меня люди – но тому рыпу от гармони бьют и кричат: «Хрен уйдешь, зараза!»
Потом выяснилось; ехали ночью на тачанке с пулеметом через тот мост хлопцы атамана Дзиндзипера. Я как растянул гармонь, кони перелякались, понесли, сорвались в болото, – мост у нас неогороженный, – забились в болоте, завязли. Только к утру те парни вытащили коней и пулемет. А я к тому времени был уже далеко, за сорок километров, в курене у деда. Так, думаете, этим все и кончилось? Э-э, нет! Нет и нет! Будь она неладна, та ворожка. Долетел я до своего села, как ветер. А у нас при хате, как водится, садочек яблоневый и вишневый. И для подкормки тех яблонек и вишен мама моя покойная еще с осени заготовляла золу-удобрение да ссыпала ее в глубокую яму. А потом ту яму прикрывали соломой, чтобы зола не мокла.
Вы слушайте, это имеет значение! Чешу я, значит, до дому, а мой батько услышал пальбу на болоте, схопил двустволку с дробью и выскочил до сада: в такой суматохе, знаете, мальчишки воспользуются, враз весь сад обнесут'.
Выскочил батько и видит: несется прямо до нашего сада фигура, не поймешь что – или лешак, или сам черт.
Батько, конечно, приложился и бахнул по мне разом из двух стволов. Однако промахнулся. Только плечо мне чуть повредил.
А я вижу: выстрелил батько, ударило огнем и дымом, и в тот же момент батько мой провалился сквозь землю, и над тем местом, где он пропал, выбросило белый-пребелый дым.
Я закричал, вроде сомлел со страху, упал на землю. Думаю, каюк мне, смерть! Батько в ад, что ли, ввергнулся, а я лежу раненый. И тут эта подлая гармонь вдруг так тоненько, так деликатно выпускает свой последний дух со звоном. Я прямо взвился, схватил ее и брякнул об землю. И ни капли потом не жалел. Да-а, вот такая история!
– А что же случилось с батькой?
– Тоже, скажу я вам, история с географией! Батько как кинулся к плетню, так наскочил на яму с золой, провалился, конечно, и выбил тот столб белой золы выше хаты. Мыли его, чистили, едва отскребли. Три дня кашлял золой и обещался выломать здоровый дрючок из плетня и меня выпороть. А мне – шестнадцать лет. Разве мыслимо пороть! К тому же мама моя тут же меня отправила к деду – на случай, если бандиты станут расследовать дело и меня искать. Вот какая, видите, была волынка, товарищ режиссер. С тех пор я, понятно, не верю в народную медицину. Нипочем не верю. Затируха это для мозгов, а не медицина…
Появилось солнце. Над соломенными крышами тотчас же начал завиваться пар. Возобновилась съемка.
Где-то далеко за речкой заиграла гармоника: «Гей вы, хлопцы-баламуты!»
Красноармеец, рассказывавший историю про народную медицину, последний раз затянулся и сказал:
– Так я и не осилил гармошку. А кабы осилил, так такую чепуху, как «Баламуты», ни за что бы не играл.
– А что бы вы играли?
– «Дывлюсь я на небо тай думку гадаю», – ответил красноармеец. – Ну, прощайте пока, товарищ режиссер.
1960
Избушка в лесу
Считается, что лучшая похвала для подвесного лодочного мотора – это сказать, что он работает, «как швейная машина».
Не знаю, как в других местах, но у нас на верхнем плесе Оки это любимое выражение среди разного рода речных людей – бакенщиков, рыбаков, охотников и паромщиков.
Вообще, для похвалы у нас мало слов, а для того, чтобы обругать мотор, их находится множество: «керосинка», «тарахтелка», «дымовоз», «жестянка» и, наконец, самое обидное – «вонючка».
Мой мотор пока что работал, как швейная машина, капризничал очень редко, и я даже решился отплыть на нем вниз по течению довольно далеко от дома. Такой риск позволяли себе не многие хозяева моторов. Никому не было охоты, если мотор забарахлит, идти на веслах против течения. На некоторых перекатах Ока неслась так плавно и стремительно, что от одного взгляда на течение кружилась голова. Пески на мелких местах сплывали под днищем лодки, как вода.
Однажды я заехал очень далеко, в незнакомые и живописные места. По левому берегу тянулся лес, по правому – заросли лозы, переплетенные густой сеткой ежевики.
День был жаркий. В небе стояли белые громады кучевых облаков. Казалось, что облака не двигались, и только долго вглядываясь в них, я начинал замечать, что они медленно меняли свои очертания и как бы разрастались в вышину. Их ослепительные и твердые вершины уходили все выше к зениту. Временами от этих нарастающих облаков долетал глухой и протяжный звук – не то очень далекий и медленный гром, не то это проходил где-то на страшной высоте реактивный самолет.
На реке надо всегда прислушиваться ко всяческим звукам. А тут еще лето было грозовое. Грозы налетали как-то исподтишка, внезапно, предательски скрываясь за высокими речными крутоярами и поворотами берегов.
В знойные дни над далью стояло марево. Небо было затянуто мглой – сизой и настолько плотной, что через нее не просвечивали черные клубы грозовых туч и характерные облачные валы с рваными желтыми космами, спускавшимися до самой земли.
По этой причине опытные рыболовы, стоя где-нибудь на якоре, «на камне», под берегом, не очень доверяли своему зрению, а старались еще и прислушиваться.
Старый бакенщик со странным прозвищем «Бакена покрали» всегда говорил, что слух работает вернее, чем глаз. Старик уже собирался выйти «на пензию», жаловался, что зрение у него ослабло. «Надо думать, – говорил он, – от солнечной ряби на воде. Весь день глядишь на реку по характеру своей службы, а глаза – не казенные. Вот в них и начинают шнырить черные мухи».
Я упомянул прозвище бакенщика, а звали его по-настоящему Захаром Шашкиным. Следует, конечно, объяснить происхождение прозвища.
Лет десять назад случился с Захаром Шашкиным грех – напился он по случаю свадьбы сына, как говорят, «до восторга» и в таком состоянии поехал в сумерки зажигать бакены. Было их на участке у Шашкина всего семь: три белых и четыре красных. А в сторожке еще допивали, догуливали гости – дружки и родичи из соседней деревни, тоже люди все речные, приехавшие на праздник на собственных лодках.
Уехал Захар, а через каких-нибудь пять минут видят гости, что он возвращается, что-то кричит, и лица на нем пет. Гости выскочили на крылечко и слышат, что кричит Захар непонятные и страшные слова:
– Бакена покрали! Нет бакенов!
Кричит, а сам плачет и утирает лицо своей серой кепкой. Гости, конечно, все – в лодки и полным ходом к бакенам. Ведь это, знаете, какое дело, если бакены, положим, покрали или они не горят. Это – государственное преступление. Понятно, что началась паника, крик, шум, но никому в голову не приходит, что на кой ляд нужны, вору те бакены.
Все, в общем, обошлось. Бакены оказались на месте. Их Шашкин спьяну просто не заметил. В сумерки тень режет реку надвое, и, бывает, бакен так в той тени прячется, что никак его не увидишь.
А Шашкин с тех пор начал жаловаться своим людям на ослабление глаз, жаловаться осторожно, чтобы не дошло до начальства.
Я стоял на якоре у самого лозняка, когда мимо меня торопливо проехал Шашкин и крикнул:
– Гроза заходит. С ветром. Приставайте к лесному берегу, вон – за мыском. Там изба стоит в лесу. Я тоже там укроюсь.
– Чья изба? – спросил я. – До тех пор я что-то ее не замечал.
– Святослава Рихтера, музыканта. А вы разве не знали? Московский музыкант. Жена у него певица. Только фамилию ее не выговорю, трудная в обращении фамилия.
Я не знал об этом, да и не мог предполагать, что в такой безлюдной глуши поселился наш известный пианист. Снялся с якоря и поехал следом за Шашкиным. Забыл сказать, что уже несколько лет, как всем бакенщикам выдали казенные моторы для лодок. Сильные моторы, так что Шашкин меня опередил. Да я за ним и не гнался.