«Знает ли об этом молодежь? – думал я. – Знает ли эта девушка? Жизнь почти потеряла бы свой смысл, если бы молодость не знала работы старших поколений».
И девушка как будто догадалась, о чем я думаю. Поправляя руку у меня на плече, она осторожно прикоснулась ладонью к моей щеке, и в этом нечаянном прикосновении я вдруг почувствовал ласку. А может быть, мне это только показалось, как это часто со мной уже бывало. Я вспомнил строки Луговского: «мне нужен сон глубокого наплыва, мне нужен ритм высокой частоты…» «Очевидно, в этом и скрыта настоящая мудрость житейских стремлений, – думал я. – Вот он – сон глубокого наплыва, голубизна воздушных масс, колебание тонкой мглы над пространством моря, едва заметное дрожание первой звезды над гребнем гор». Я показал на нее девушке и пожилому писателю и, сам не зная почему, сказал:
– Очевидно, это та звезда, чей луч осеребрил весенние долины.
Пожилой писатель ответил мне просто:
– Я люблю жить!
А девушка сказала, что сегодняшний день для нее – очень-очень хороший, хотя она еще сама толком не понимает почему.
Вот, собственно, и весь рассказ. В нем нет ничего поучительного, но, может быть, есть та единственная «песчинка», которая порадует людей хоть немного и заставит их улыбнуться, не отыскивая на сей раз в этом маленьком повествовании глубокого смысла.
1959
Рассказ о народной медицине
Режиссер Александр Петрович Довженко носил с собой маленькую записную книжку. Иногда он вынимал ее, перелистывал и, отыскав на ее страницах короткую – в одно-два слова – запись, начинал, не торопясь, рассказывать историю, связанную с этой записью.
Записи эти были понятны только самому Довженко и выглядели примерно так: «Народная медицина», «Лейтенант Слива», «Поездка в Батурин».
Если бы мы родились древними эллинами и верили в существование десятой музы – «устного рассказа», то эта муза, безусловно, была бы в полном подчинении у Довженко и сама, приоткрыв рот от восхищения, слушала бы его истории.
Талант рассказывания, по-моему, один из самых редких и завидных. Сплошь и рядом человек, талантливо пишущий, не сможет рассказать на словах о написанном с такой же живостью и блеском, как в своей прозе.
Довженко был человеком неслыханно любопытным до всего на свете. Его интересовали такие далекие друг от друга вещи, как лучший способ штукатурки стен и межпланетные полеты, новая сельская архитектура и сроки прорастания семян.
Он любил вольно бродить по земле и в это время с какой-то пронзительной зоркостью замечал во много раз больше, чем замечаем мы, торопливые и озабоченные люди.
Необычайно талантливый, он любил любой талант и умение, – хотя бы умение вести тяжелый комбайн или клеить воздушных змеев.
В чем же был секрет его рассказов? Если сказать, что в них было нечто гоголевское, то это было бы только частью правды. Главный секрет их был в народности, в полной очарованности самого рассказчика своей страной, Украиной. Поэзия Украины лилась из его уст свободно, широко, то грустно, то весело, и золотилась, как летнее утро на его любимой светлоструйной Десне.
Я помню несколько устных рассказов Довженко. Но годы идут, прошлое затягивается легким туманом и может растаять в нем совершенно. Поэтому я решил при помощи прозы восстановить в памяти хотя бы один такой рассказ.
Натолкнул меня на эту мысль покойный режиссер Сергей Дмитриевич Васильев.
Но проза – величайший жанр литературы – все же бессильна передать интонации рассказчика, добрый смех, спрятанный в уголках его глаз, его язык, легко и органически объединяющий два живописнейших языка – русский и украинский, внезапные переходы от одного языка к другому, наконец, его собственную радость из-за каждого удачного рассказа.
Один из рассказов Довженко назывался «Народная медицина». Я слышал его всего раз, поэтому передаю его без того богатства красок, какими он сверкал, бил в глаза, просто слепил слушателей в передаче Довженко.
Дело было во время съемки фильма «Щорс». В одном из сел на Полтавщине, кажется в Ереськах, снимали массовую сцену с участием ереськинских селян и нескольких красноармейцев – статистов.
С утра было ясно, солнечно, потом небо затянулось облаками, и пошел серый тихий дождь. Такие дожди обладают очень упрямым характером и могут шуршать по листве и барабанить по крышам бесконечно долго.
Съемку пришлось прекратить, спрятаться в клуню и ждать там, пока дождь не пройдет и, может быть, опять появится солнце.
И вот в клуне зашел разговор о народной медицине, о всяческих «средствиях» от всяческих болезней, о знаменитых бабках – лекарках и ворожеях, знающих все на свете: как избавить доброго человека от стригуна и как заворожить любую красавицу.
Разговор шел общий и шумный. Только о Дин красноармеец-сверхсрочник сидел на земляном полу, покуривал и насмешливо слушал этот разговор, не желая в нем участвовать. Время от времени он даже презрительна сплевывал.
Наконец красноармеец не выдержал. Он потянул сидевшего с ним рядом Довженко за рукав и сказал:
– А я, товарищ режиссер, в ту народную медицину не верю.
– Чего ж так? – спросил Довженко.
– Да была у меня в жизни такая история с той народной медициной, что провались она со всеми своими ворожками к бисовой бабушке. Насилу я ноги унес. Вы, товарищ режиссер, тех разговорщиков не слухайте, хай они брешут, что им угодно. Вы меня выслушайте.
Было то во времена так называемой «гражданки», а по-правильному – во времена гражданской войны. Сами знаете, что деялось тогда на Украине. Что ни село, то своя республика, а что ни республика, то свой батько-атаман. Бандюги, конечно, стопроцентные, а все равно старались как-то украсить свое поганое существование. Даже прозвища себе выдумывали заманчивые, чтобы заинтересовать, а то и пугнуть людей. Не поверите, какие были фамилии! У нас тут пановали атаманы Переплюй-Смерть и Дзиндзипер.
Да… Был я в ту пору хлопец лет шестнадцатй, смирный хлопец и очень пристрастный до музыки, до гармони. Мой старший брат был первый гармонист на все села кругом. Из-за той гармони он и выжил в «гражданку», а то бы давно те бандиты его кокнули с ходу, без размышления.
Охота у меня была играть не хуже брата. Батько купил мне гармонь, а тут такая беда – не работают мои пальцы на музыку. Сила в пальцах есть, а этой – как ее… мелодии никак не получается. Брат говорит: «Слуху у тебя нет». А сестра, такая была цикавая насмешница, так та говорит: «Комар тебе в ухо залетел и там прижился». А я просто плачу. И по селу уже все надо мной шуткуют, смеются, и девушки прыскают в фартуки. Очень я мучился. Пойду, бывало, в лес, за речку и там стараюсь играть. Так потом батько запретил. «Ты, говорит, бандитов присасываешь до нашего села своим воем на той гармони, как камень-магнит иголку. Они тревожатся через те звуки, ля каются и на нас свой страх обязательно выместят.
Такая у них мода. Кончится дело тем, что я порублю твою гармонь секачом».
Бабка у меня была жалобная, добрая старуха. Вот она и подбила меня. «Ты, говорит, иди до ворожки, до старой Федосьи, она превзошла всю народную медицину и от всякой беды что-нибудь да посоветует». Ну, я и пошел.
А у нас за селом – болото на целый километр. И через то болото в самом топком месте построен мост. От войны и старости тот мост стоял совсем раздолбанный. Все доски на нем трещали, а иной раз и проламывались. Горе, а не мост!
Да, так та проклятая бабка Федосья говорит мне:
– Иди, как стемнеет, к мосту, залезь под него с гармошкой своей, выбери место, где посуше, и сиди, дожидайся.
– Чего дожидаться? – спрашиваю, а сам дрожу. Чую, что страшное она мне скажет.
– Ты не трусись, хлопче, – говорит бабкам Сядь себе под мостом и сиди. Хоть час, хоть два, хоть три. А посередь ночи услышишь, як шо-сь загудит. То означает, что наближается до места нечистая сила. Тогда возьми гармонь в руки и жди тихо. А як та нечистая сила загудит прямо у тебя над головой, ты рвани гармонь, и она сама заиграет. И с той поры ты будешь играть краще, чем твой брат-гармонист.
Я ее спрашиваю:
– А чего она заиграет, гармонь?
– Чего нечистой силе желательно, то она и заиграет. Может, «Гоп, куме, не журысь, туды-сюды коверныеь», а может, «Гей вы, хлопцы-баламуты». Я этого знать не могу. Иди, а утром вдобавок к сегодняшнему принеси мне еще три жмени сахару.
Ну, я и пошел. Сижу под мостом. Вода у меня в постолах, холодная такая вода, кислая, и вроде бьет меня трясучка – со страху или от горячей моей надежды, что зот-вот заиграю я на всю Украину, а дивчата будут ходить за мной табором, танцевать под мою музыку да петь великие песни про времена запорожские.
А кругом с болота дух острый – не то бодягой пахнет, не то водяным перцем.
Жду, ноги замлели. Вдруг чую, с далека наближается нечистая сила. Гудит, гуркотит, вроде поревывает. И все село враз пришипилось, стихло. Даже собаки не брешут.