Читать интересную книгу Обитель - Захар Прилепин

Зиновию иной раз капали, а кто и плескал целую ложку, а если ругались, то больше для видимости — отношение к нему, заметил Артём, стало куда более уважительным и серьёзным, чем в лазарете, и это уважение укреплялось всё сильней.

«…Они… втайне надеются… что он может их спасти», — с усталой насмешкой и уже не покидающей ленностью, думал Артём.

Поев, Артём скорей лёг, свернулся калачиком, засунул ладони промеж ног в тщетной надежде согреть хоть руки, так и не отогретые кружкой с кипятком.

Зиновий, видел Артём, оказался вовсе не столь жалок, как думалось раньше, хотя его поведение отдавало нарочитым юродством. Однако за юродством явственно просматривались необычайная крепость духа и яростное человеческое мужество.

Артёму, впрочем, не было до этого никакого дела, — растерявший собственную силу чужой воли оценить не в состоянии. Его несло по грязной, полной гадов воде на его деревянных нарах, и сквозь лёгкую ознобную лихорадку он отмечал то диковинное дерево на берегу, то распластавшуюся кляксой звезду на воде, то длинных пиявок, стремящихся на подводный запах плоти.

Вот Граков прошёл, гонимый сквозняком, его кривой рот искал наживку, а глаза не узнавали ничего: похоже, случай с колокольчиком оглушил его до беспамятства.

Перегнувшись и посмотрев с нар вниз, Артём мог бы увидеть лежащего на дне Василия Петровича или Афанасьева — оба с открытыми глазами, первый молчит, а второй улыбается; но лучше на них не заглядываться.

Артём теперь и не спал, и не бодрствовал, а непрестанно находился в промежуточном состоянии. Промёрзла не только вся кожа, но и внутренности — он чувствовал, как холодно и пусто в животе, в паху, в груди, и мозг выглядел как размораживаемое мясо — с одной стороны сырой и красный, с другой — твёрдый и в белой изморози. Порой трезво начинающаяся мысль словно вползала по своей извилине на ледяной участок и там прилипала, тупела, начинала распадаться.

Неожиданно он видел перед глазами текст приказного письма, который выбивала на печатной машинке Галина:

«…требую… перевести Артёма Горяинова… в состав… духового оркестра… — литера „в“ западала, и буква получалась невнятной, еле заметной, а в оркестре все согласные спутались, получилось какое-то другое слово, похожее на расстроенную музыку, духовые налево, скрипки направо, дирижёр в отчаянии, — на место… заключенного Афанасьева… в связи с его убытием на Лисий… остров…»

«Он не на Лисий, Галя! — стремился крикнуть Артём. — Я не хочу на его место!»

Галя не оборачивалась и печатала твёрдыми и уверенными пальцами, иногда попадая на букву не подушечкой пальца, а ногтем, и после, цыкнув, быстро подносила пальцы ко рту, то ли отогревая больное место дыханием, то ли выправляя кончик ноготка зубками.

Артём чувствовал, что это неправда — едва ли со своих нар он может разглядеть, что там печатает Галя, но не спешил выходить из её кабинета, где Гали, впрочем, уже не было. Он заторопился вниз по лестнице, стремясь не попасться на глаза Горшкову или Ткачуку, навстречу ему несли гроб, то ли пустующий, то ли уже кем-то занятый, Артём посторонился, присел, пролез меж ног, оказался на улице, прошёл лесом, мимо Йодпрома, пересёк Лисий остров, до которого вообще-то надо было плыть, и оказался у Секирной горы, на вершине мигал маяк, — нужно было подняться по лесенке к церкви, и, сто раз задохнувшись, он торопился, лез, тянул себя вверх, — с каждым шагом, если обернуться, виды открывались всё более необычайные, но было не до них, — наверху стояла Галя и спокойно разговаривала с улыбчивым чекистом, который был трезв, часто кивал и стремился, неловко лавируя меж её приказных интонаций, вставить своё подобострастное словцо: «…нет, я всё понимаю… у меня тоже своя работа… мы вынуждены принимать меры…». «А он нормальный мужик, — искренне подумал Артём, вытирая пот. — Его можно понять». «…Да вот он, ваш Горяинов…» — кивнул чекист: он стоял лицом к поднимающемуся Артёму, Галина оглянулась, у неё на лице обнаружилось что-то вроде флюса, не очень приятное, Артём старался не смотреть на неё. — «Подожди на своих нарах пока…» — сказала Галя, тоже не очень довольная неожиданным появлением Артёма — он поспешил выполнить её повеление, немного хромая от усталости, побежал к церкви, и тут улыбчивый чекист, словно в шутку, толкнул Галю — чтоб она немного скатилась по лестнице с горы, — чекист рассчитывал, что она скатится на три или четыре ступеньки, и оценит его дружескую забаву, но Галя неловко перевернулась через голову и неожиданно быстро полетела в тартарары, некрасиво взмахивая ногами, вся неловкая, дурная, нелепая — на очередном провороте через голову Артём вдруг увидел, что это и не Галя уже, а мать его — со своими то ли пирогами, то ли ещё чем-то — повидло на лице, позор…

Но смотреть было нельзя, надо было на нары — и он вернулся, залез, — открыл глаза и ещё минуту взволнованно думал: «Ведь она же не уедет назад из-за того, что упала с лестницы? Всё-таки это была Галя, а не мать, Галю я точно видел… а вот про повидло уже показалось — никакого повидла уже не было — привидится же такая нелепица…»

Артём ещё долго расставался со своим видением, словно торгуясь с кем-то и частями обменивая на здравый смысл свои такие чёткие и точные воспоминания. Хорошо, он не ездил в монастырь, — но он же читал текст приказа… хотя как он его читал, откуда?.. По лестнице не поднимался, конечно же, — но разговор-то слышал между чекистом и Галей? Разговор-то безусловно был! А? — Артём чувствовал, как близки слёзы, и кусал себя за руку, чтоб не закричать: — Бе-зусловно, сука, бля! Он был! Они разговаривали!

— Бесы болтливы, Бог молчалив, — поучал батюшка Зиновий. — Бесы в уши твердят, Бог показывает. Большаки деятельны, злобны, неумолчны — заметили?

Зиновий объявлялся то здесь, то там, и всякий к нему стремился, и многие вставали на колени, прося благословения. В церкви стали так часто и размашисто креститься, будто туда налетела туча мух, как в коровник, и все отмахивались.

Артём кривил губы, видя эти глупые движения.

— Речи их пагубны, слышать их — позорить свои уши и засорять ум! Бегите их слов! — выговаривал батюшка Зиновий в другом месте, многие гласные произнося будто в удвоенном виде — «позорить свои у-уши», «беги-ите их слов!» — отчего произнесённое им становилось ещё отчётливей и въедливей.

— Как же быть, батюшка? — спрашивали его.

— А бесы вам и сейчас на уши шепчут, что возможно спасение, если разжалобить чекиста, понравиться ему, подпеть, встать в большевистский хоровод и пройтись с ними кружок вокруг их главного злосмрадного мертвеца, а то и, если допустят, мертвеца поцеловать в губы в качестве доказательства своего свершившегося предательства, — а вы не слушайте беса, — и батюшка Зиновий крестил, как виделось Артёму сверху, уши лагерников, смешно поворачивающихся к нему бочком, словно все сидели на кресле у парикмахера и просили подбрить височки, — не давайте ему ввести вас в заблуждение, помните, что только Господне слово несёт нам спасение, и лучше один раз умереть и шагнуть в Царствие Небесное, чем, влекомым бесами, навсегда угодить в геенну огненную и погибать непрестанно.

— А как же Царствие Небесное — когда мы все грешны здесь? — спрашивали снова.

Вокруг батюшки Зиновия и стоящих рядом с ним лагерников непрестанно ходил Граков, совершенно дурной, не осознающий ни себя, ни происходящего, и уверенный только в одном: если рядом стоят несколько людей, там может быть тепло или оказаться еда.

— Христос пришел спасти не праведников, а грешников. Церковь Христова вся состоит из одних грешников, — пояснял уже владычка Иоанн: оказывается, они стояли рядом, спина к спине с Зиновием, и к их тёплым рукам, на их голоса сходились всё новые и новые несчастные.

— Мы не пропадём, отцы? — вскрикнул кто-то через головы, обращаясь к двум батюшкам сразу.

— Вы — свет мира. Не может укрыться город, стоящий на вершине горы, — отвечал батюшка Зиновий. — И, зажегши свечу, не ставят её под сосудом, но на подсвечнике, и светит она всем. Мы с вами на вершине Секирной горы, и свет наш будет виден с другого конца земли.

— Уж не ругайтесь друг с дружкой, отцы наши! — попросил всё тот же голос. — Никто нашу свару, окромя вас, не выведет на свет…

— И Апостол сказал, что надо быть и разномыслиям между нами, — ответил Зиновий строго, но сам ответ был знаком того, что уже нет меж ним и владычкой места для ссоры, и времени на её продолжение не осталось.

Щекотка внутри Артёма становилась всё страшней и назойливей: всё тело хохотало.

* * *

Эта щекотка — она была как гроздь колокольцев под кожей, звон не покидал его больше.

Артём чувствовал себя полным мёртвых, звонких, обнажённых рыб, которые перекатывались туда и сюда, как по дну баркаса. Внутри его было отвратительно шумно и суетно.