Читать интересную книгу Обитель - Захар Прилепин

…Едва завидев, что Артём сидит, Граков, со странною поспешностью поспешил к нему.

Деваться было некуда, Артём молча смотрел на стоящего внизу Гракова, не считая нужным приветствовать его — они уже несколько часов были вместе в одном замкнутом помещении, какой смысл здороваться теперь.

Внизу беспризорник плаксивым голосом разговаривал с владычкой, жаловался ему:

— …А били меня — так в набат не бьют на пожаре. Не детство — а похороны, дяденька…

«…Врёт всё, тварь малолетняя», — подумал Артём отрешённо, чувствуя к тому же, что слова эти малец произносит далеко не в первый раз.

Граков сделал шаг и положил руки на нары Артёма.

— Вы давно здесь? — спросил он своим съехавшим набок ртом.

«…Как же тебя, стукача, сюда загнали?» — молча спросил Артём, глядя Гракову в глаза.

Граков вопроса не слышал и не отвечал.

— Не помню… — нехотя, потрескавшимся голосом, сказал Артём. — Несколько дней.

Граков явственно хотел спросить: «Как тут?» — или даже так: «Здесь не убивают?» — но стеснялся, не мог, и только делал такое движение лицом, словно желал вернуть рот на место.

— Забирайтесь сюда, расскажите городские новости, — сжалился Артём. Делать ему всё равно было нечего, разве что слушать изводящую щекотку внутри себя и мечтать хотя бы о зелёной, мясной, преисполненной плоти траве.

К тому же внизу беспризорник начинал заговариваться — от голода рассудок его мутился, и он вскрикивал и гадко плакал, и кажется, когда владычка гладил его, искал в этих руках еды.

Граков забирался наверх трудно, неловко, такое ощущение, что ноги у него уже отказывали, потому что, приподнявшись на руках, он никак не мог закинуть колено и повалился животом на нары — Артём втащил его за подштанники, кривясь от раздражения, уже раздумывая, не спихнуть ли это квёлое тело вниз, жаль — невысоко.

— Откуда у вас пиджак? — спросил Граков, забравшись. — У меня забрали… А холодно. Как вы здесь спите?

— Хорошо спим, — сказал Артём. — Увидите… Одежду здесь иногда выдают понемногу.

— Да? — сразу заинтересовался Граков. — Может быть, здесь можно какое-то прошение написать? О выдаче одежды? Потому что совсем невыносимо. Какая-то ужасная осень в этом году, ненормальная.

— … А что, напишите, — сказал Артём, ловя себя на откровенной и саркастичной издёвке. Ему хотелось бы взглянуть, откуда Граков здесь возьмёт бумагу и карандаш и как потом будет стучаться в дверь, дожидаясь своего колокольчика.

Граков вроде бы об этом догадался: погонял свой рот туда-сюда и тему закрыл.

— Здесь так раньше не было, — сказал Граков, оглядывая помещение, где непрестанно, в пугающем молчании, ходили озябшие люди, в полутьме напоминающие мороки.

«…Наверное, катался сюда, описывал потом в газетке Секирский быт и чудеса исправления», — догадался Артём, но говорить ничего не стал.

— Всех неугодных, как я посмотрю, сюда загнали, — тихо сказал Граков, повернувшись к Артёму, лицом к лицу: от неожиданности тот даже отстранился — рот Гракова был так пугающе близко, что, казалось, он вне зависимости от желаний хозяина может укусить, — …там, в кремле, Ногтеву придётся отвечать за любые репрессии: свидетелей много, как ни прячься. А здесь можно устроить полное беззаконие.

«…Как ты заговорил теперь…», — подумал Артём с ехидцей.

«…Или его сюда прислали с секретным заданием узнать настрой секирских штрафников?» — прикинул он спустя некоторое время, но тоже без малейшего опасения: после колокольчика трудно было напугаться Гракова.

— А вы напишите ещё одну статью об этом, — предложил Артём.

Граков не выразил ни удивления, ни обиды, он смотрел на лагерников, ходящих по кругу, и время от времени смаргивал, словно невидимые, безболезненные слёзы были тяжелы для его ресниц.

— Ногтев служил на «Авроре»: с него революция началась, — сказал Граков через минуту.

Артём разминал сквозь шерстяные носки свои отчуждённые пальцы, так и не желающие согреваться.

— С него началась, — добавил Граков ещё через минуту, — а тут может закончиться вместе с ним.

В другие времена Артёму и в голову не пришло бы молчать, когда человек к нему обращается, — но теперь всё это давалось легко: ему не было ровно никакого дела до того, что подумает Граков и как он себя чувствует в этой безответности.

Растирая теперь уже колени, он медленно и подмороженно размышлял: «…Может, сказать Гракову… что я из-за него оказался на Секирке?.. поблагодарить его как-то… или предупредить, что, если начинает звенеть секирский колокольчик, надо немедленно превращаться в дым, в извёстку, в бред, в подножную грязь, терять возраст, звание, имя, облик, делиться на части и не шевелиться, даже если сильный сквозняк… или рассказать, что убили Афанасьева — ведь Граков знал Афанасьева, пусть он удивится, что Афанасьев теперь не живой, а мёртвый… это ведь так приятно: удивлять людей… Или спросить у Гракова — а отчего он сам здесь? Проштрафился, завалил работу, попал под раздачу?..»

Ничего этого Артём говорить не стал, ему просто жаль было выпускать в стылый воздух такие тёплые и родные слова. Только что они лежали внутри, — но сказал — и растворились.

Это чувство было странным, но не тягостным — рядом Граков, внизу Василий Петрович — люди, с которыми Артёма связала судьба, совершенно лишние в его жизни и чуждые ему, — но ровно из-за них его присутствие на земле могло прекратиться. Сейчас заскучает в своей комнате улыбчивый чекист, большим глотком допьёт свой чай и, крякнув, встанет, попутно оглядываясь: а где тут мой колокольчик, что он притих? — да вот он, мой колокольчик, всё на том же месте стоит, не шелохнётся, можно его приподнять, позвенеть, и попробуйте ухватить его за язык, у него язык такой, что нате, выкусите — будет звенеть, пока мозги не просвербит насквозь, — а потом хлоп об стол — и можно поймать куполом колокольчика человеческую душу, как муху, — что, жужжишь внутри, мохноногая? Страшно тебе? Тебе страшно, а нам весело, нам задорно.

Под вечер принесли кипятка и баланды, мороки засуетились, рты раскрыли, носы затрепетали — все вдыхали новые запахи, пытаясь понять, а есть ли в баланде морковка, и даже если её не обнаружишь в самой похлёбке, быть может, она хотя бы варилась там, или если не варилась, то, покорно предположим, её хотя бы мыли в этой воде. Или, скажем, сбудется ли надежда на капустку — белую, хрусткую, смешливую — вдруг попадётся её варенная-переваренная шкурка…

Беспризорник забыл про владычку, заголосил:

— Ам-ам! Кулёшика! Ам-ам, кулёшика!

Артём заметил его руки — маленькие и красные, как голубиные лапки. На обеих руках не было по мизинцу.

Беспризорник лез без очереди и у всякой проносимой мимо плошки спрашивал:

— Куда, а мне? Куда, а мне?

Кажется, он разговаривал с плошками, не подозревая, что их переносят люди — ему виделось, что баланда сама летает туда-сюда.

«Куда» он произносил как «куада», вытягивая все гласные.

Артём некстати вспомнил, как Шафербеков однажды забавлялся с чайкой — обвязал крепкой нитью кусок мяса и бросал. Чайка тут же глотала подарок, но на взлёте Шафербеков её подсекал, легко вытягивая кусок мяса за нить. Озадаченная чайка возвращалась за мясом и раз, и два, и три, но в конце концов догадалась о человеческой подлости и, поделившись со своим племенем обидой, вернулась с дюжиной других чаек, которые едва не выклевали Шафербекову глаза и пробили до крови башку.

Блатного всё это рассмешило — он будто увидел себе подобных и, отирая с головы кровь, всё продолжал смеяться. Трижды побывавшее в желудке чайки мясо он съел сам, только нить отвязал, и всё.

«Куада» выпадало из беспризорника, как этот самый кусок мяса из чайки, слово пахло обидой, тупым удивлением, кислым желудочным соком.

Сегодня Артём решил сделать всё наоборот — сначала выпить кипяток, потому что он быстро остывал, а потом уже потянуть, посмаковать баланду.

Кипяток проник не в горло и не в грудь, а отчего-то в голову, в мозг, к самому затылку, который ненадолго, но почти до опьянения, окатило банным парком. Баланду же смаковать оказалось невозможно: она как-то сразу закончилась, и сколько потом не возил пальцем по миске — на нём, когда облизывал, ничего не находилось: палец как палец, хоть укуси.

Возвращая миску, Артём увидел, что владычка, дождавшись, когда беспризорник доест, отдал ему и свою пайку — и тот, не поблагодарив, словно миска приплыла по небу, ухватил её своими голубиными лапками.

Всё это было Артёму неприятно и чуждо. Он не уважал владычку, а беспризорника не жалел.

Забравшись наверх, чтоб хоть немного погреться на баланде и кипяточке, ещё не остывших внутри, Артём явственно вспомнил, где он видел беспризорника: на чердаке Преображенского собора, где однажды был с Галей…