к могучим бастионам, гордо простоявшим два тысячелетия и вошедшим в наш век атомной и реактивной техники такими же несокрушимыми, какими они были в годы стрел, копий и кривых сабель, а к тому осыпавшемуся участку, который народная молва связала с этой легендой о женской любви.
С этими мыслями мы и въезжаем в район расположения так называемых минских могил, то есть усыпальниц императоров династии Мин, разбросанных на большом пространстве по красивым лесистым холмам, недалеко от Пекина. Спутники наши не только знатоки, но и любители старины. Чтобы дать нам возможность полностью насладиться созерцанием всех этих древних сооружений, они высаживают нас на старой дороге за несколько километров до древней могилы основателя династии. Как некие паломники, бодро шагаем по дороге, вдыхая осенний воздух, настоянный бражным ароматом лиственной прели, хорошо унавоженной земли, сытным запахом собранных хлебов, которым так и шибает от копен золотой соломы.
Уже на полпути начинают попадаться огромные, из белого камня высеченные скульптуры, стоящие друг против друга и в целом как бы образующие аллею. Скульптуры самых фантастических очертаний: слоны, верблюды, львы с человеческими чертами, собаки и какие-то мифические животные, название которых нужно искать уже в старых сказках. За ними, уже ближе к воротам гробницы, в том же порядке стоят каменные воины, полководцы и, наконец, чиновники – сподвижники покойного императора.
Древние статуи – призрак давно прошедших времен. Но, как и везде в республике, и здесь старина соседствует с новью. К ногам минского воина приставлены старенькие ржавые велосипеды. Это правление сельскохозяйственного кооператива прислало сюда, как сказали бы у нас, «инспекторов по качеству»– посмотреть, как убраны поля. И вот теперь комиссия эта – долговязый пожилой крестьянин в соломенной шляпе и двое молодых, парень и девушка, – шагает по полю. У пожилого в руке несколько рисовых стеблей. Он подобрал их на жнивье, может быть, по врожденной крестьянской рачительности, а может быть, как доказательство огрехов работы. Если верно второе, то он, по-видимому, слишком уж строгий, придирчивый человек, этот пожилой китаец. Поле убрано на редкость чисто. Велосипеды, прислоненные к древнейшей скульптуре, инспектора по качеству на общественном, широком, без меж, поле – разве это не буйный расцвет нового на этой древней земле?
Ну а дальше это новое накатывает на нас такими волнами, что огромные пагоды и храмы основателя Минской династии, расположенные на погребальном холме величиною в добрую сопку, сооружения редкой красоты, сверкающие немеркнущими красками, поражающие причудливостью архитектурных линий, свежестью фресок, своеобразием барельефов, мельчают от обилия экскурсантов, заполняющих дворы и парки. Можно сказать, не боясь впасть в преувеличение, что даже в дни, когда была свежа память о том, кто здесь погребен, место это не посещалось так, как теперь, после освобождения. Несколько любителей старины, три – четыре иностранных туриста с «кодаками» на ремешках – вот и все, кого могилы эти, по словам экскурсовода, видели в гоминдановские времена. Рабочим и крестьянам, конечно, и в голову не приходило, что такое великолепие существует на белом свете.
А теперь вот, несмотря на то что приехали мы поздно, почти к закрытию музея, толпы ходят во дворах и серьезно, как нечто для жизни важное, выслушивают объяснения экскурсоводов, медленно разбирают иероглифы Длинного мавзолея, венчающего холм. Несколько пионерских экскурсий приехало откуда-то на автобусах. Ребята сошли с машин, чинные и сосредоточенные, с барабанами, с вымпелами на бамбуковых древках, но быстро освоились среди этих пестрых громад, и вот теперь их смех, топот молодых ног, крики, обрывки песен вспугивают древнюю тишину, разносятся под многовековыми сводами усыпальниц.
Как и у нас, в Советском Союзе, тут, в народном Китае, в музеях и памятных заповедниках можно любоваться не только экспонатами и уникальными сооружениями, но и вот этой жадной до знаний публикой, разношерстной, разнообразной, часто разноязыкой публикой, жадно, как губка, впитывающей знания.
Эти люди, не всегда все понимающие, но жаждущие понять, усвоить, эти простые, открытые для знаний души, – насколько они интереснее кадровых посетителей западных музеев, этих буржуазных туристов, с равнодушным видом, торопливо и деловито шагающих мимо мировых шедевров с единственной целью, чтобы потом поставить галочку в программе своего тура против звучных наименований – Парфенон, Лувр, Ватиканская галерея, Метрополитен-музей, или бродящих из зала в зал с видом сомнамбул с единственной целью убить время, которое некуда девать!
Тут, во дворе, удается осуществить несколько рискованную затею. С первого дня в Китае мне хочется попробовать испытать труд рикши. Они так неутомимо, с таким независимым видом крутят педали своих велосипедов, что со стороны это может показаться не очень трудным делом. Но в Пекине слишком людно. Европеец-рикша – это уже попахивает сенсацией. А здесь, на тихой стоянке, где никого нет, кроме самих рикш, присевших возле своих фаэтончиков и режущихся в кости прямо на земле, можно, пожалуй, попробовать. Наши спутники долго убеждают рикш уступить ненадолго колясочку, может быть, даже свидетельствуя при этом, что сулянин находится в здравом уме и твердой памяти. Рикши посмеиваются, качают головами, но наконец все-таки соглашаются и выбирают самую лучшую коляску. Сесть в нее они отказываются наотрез, и это приходится делать одному из спутников. Как и всегда, когда берешься за незнакомое дело, противно волнуешься, боясь осрамиться. Так и оказывается. Коляска никак не хочет сдвинуться с места. Сдвинувшись же, она катится, как бы даже подталкиваемая сзади, но при этом все время норовит забрать в сторону, вывернуться, что ей, в конце концов, и удается, а седок едва не оказывается на земле.
Убедившись, что мы не шутим, рикши приходят в страшный ажиотаж, засыпают советами: не поворачивайте резко руль, не тормозите педалями, не старайтесь сразу разогнаться, не прибегайте без крайней надобности к ручному тормозу. Второй заезд оказывается более квалифицированным. Сколько уже раз в нашей гостинице «Синьчао», которая, как легендарная вавилонская башня, полна людьми двунадесяти языков, нам доводилось слышать от европейцев всяческие сожаления по поводу того, что еще не ликвидирован труд рикш:
– Ах, я видеть не могу: человек везет человека!
А ведь чем, в сущности, эта профессия хуже, скажем, профессии извозчика или таксиста? Тем, что рикша сам крутит педали своей колясочки? Но разве это унижение? Вот когда в коляске изможденного рикши восседал надменный империалист или его раскормленная на чужих хлебах жена, когда колонизатор, полагая, что человек, крутящий передачу велосипеда или впрягшийся в оглобельки коляски, становится животным, его можно пнуть ногой, подбодрить стеком, тогда другое дело. А когда труженик везет другого труженика, спешащего по своим делам, или женщину с ребенком, или старого человека, которому трудно ходить, когда возница и