чтобы двое не оказались рядом со Светлоликим. Видно было, им это не по нраву.
Со своего места я видел только стену с отблеском огня. Я слышал быков, слышал, как смеялись и гомонили люди, бродя по двору, и как трещали костры. Я всё раздумывал: как мне быть?
Глиняные заплаты на ранах моих раскрошились. То ли чад туманил мне голову, то ли я ослаб, но и звуки порою глохли, и свет сменялся тьмой. Сердце моё билось так больно и замирало так страшно — никогда я о том не тревожился, а теперь всё ждал: не этот ли удар последний?
Люди смеялись; вино развязало им языки, и они кричали о вечной жизни, что ждёт их. Каждый думал о богатстве и славе, о женщинах, с которыми успеет возлечь, о страхе, который посеет, и о власти. Ни один не подумал о том, чтобы обратить жизнь на служение другим, чтобы нести добро; чтобы давать, а не брать. Недостойные, недостойные! О, дожить бы до часа, когда они поймут, что надеялись зря! Как темно в глазах…
Путники, изгнанные в сырой и холодный вечер, жались к стене с другой стороны, укрываясь под выступом кровли, и пели негромко и печально. Я думал: не так ли уйду, под песни и глупый смех, уйду с горечью в сердце, с обидой на отца?
Время, отведённое мне, было долгим, и груз его порою казался мне непосильным. Но теперь, когда последние песчинки слетали во мрак, как хотел я их задержать!
— Убей меня, — послышался голос Нуру. — Я боюсь сама… Я стану тогда негодной глиной, Великий Гончар оставит её в стороне на целую вечность, пока не иссякнет вся прочая. Прошу, я… Я была счастлива, пусть недолго, а больше мне нечего ждать. Ты слышишь? Опозорю брата. Он ещё не знает…
Она стояла у борта телеги и глядела с мольбой. Она привиделась мне или пришла взаправду? Я не стал думать. Я протянул руку.
Так больно… Мне рано уходить! В этих землях ещё остаётся зло. Довольно я ждал, довольно надеялся, что время всё исправит. Видно, есть то, что можем исправить только мы сами — только мы, сколько бы ни прошло времён. Я должен сам…
Жить! Разве это не стоит жертвы, и разве этот путь не лучше других?
Не им должны поклоняться, а мне.
Я уже сомкнул пальцы на её шее. Один миг, одно короткое усилие… Я уже чувствовал, как возвращаются силы. Я увидел: вот я стою, а она лежит у моих ног; синие камни глаз потускнели.
Я увидел свою жизнь: вечное одиночество, одиночество в мире, где меня назовут убийцей богов — или мне убить и свидетелей, и невинных? Презрение. Страх. Нелюбовь.
Я видел, как брожу вдали от людского жилья, всеми отвергнутый. Страшные сказки сложат обо мне. Я буду бродить, вспоминая дитя, которое однажды назвало меня другом и ходило ко мне не ради меди и серебра. Дитя, чью жизнь я отнял.
Я унесу её тело, отдам земле, украшу могилу цветами. Это не сотрёт моей вины.
Однажды боль переполнит меня; однажды совершивший зло, я совершу его снова — и кто сумеет остановить меня?.. Нет, нет!
— Уходи! — прохрипел я, отталкивая Нуру — она отлетела, ударившись о глиняную стену. — Уйди отсюда, спасись! Я знаю, что делаю.
Нуру вскрикнула, испуганно глядя. Из последних сил я, возвысив голос, позвал:
— Сюда! Заберите её. Заберите и не подпускайте!
Люди тут же налетели; от них разило вином. Нуру уволокли прочь, грубо толкая, и я мог лишь надеяться, что её заперли надёжно. Меня трогать не стали, только приставили троих, чтобы следили. Я слышал, как они, тяжело дыша, сидят за моей спиной.
— Йова ушёл, — сказал потом один из них. — Выпьем ещё вина! Не пойму, отчего девку не дадут нам для забавы.
— Уту велел хранить ей жизнь. Ему виднее.
— А жизнь тут ещё при чём? Развлекла бы нас, не померла. Ей-то дело привычное…
Они принесли вина, смеялись, болтали и пили. Один за другим во дворе гасли костры, и становилось всё темнее и тише. В самый тёмный час пришёл дождь.
Мои стражи, перебравшись под навес, уснули у тележных колёс. Я слышал их храп; ему вторил рокот с небес. Великий Гончар лил воду. Мне казалось, он не сердится на меня.
Я сумел протянуть руку, и капли упали в неё. Я не мог видеть отца, не мог с ним говорить, но вот вода: он касался её миг тому назад. Вот его дыхание; вот, я слышу, как он ходит там, наверху — он трудится над каждой жизнью, пока не останется доволен, и не мне разрушать его труды. Мне нечего будет стыдиться, когда мы увидимся вновь. Нечего, вот только Нуру…
Лишь от одного я могу спасти это дитя: от себя, — и сделаю это. Больше не впущу в своё сердце сомнения. Но кто спасёт её от всего остального?..
Я думал о том всю ночь и не находил ответа.
Утром, сырым и тёмным, двор проснулся. Позёвывая, люди собирались в дорогу. Уже открыли ворота, выгоняли быков. Кто-то ходил, стучал в запертые двери, со смехом будил заспавшихся братьев. Кто-то ворчал, что трещит голова. За спиной у Йовы, пока он не видел, передавали мех с вином, и, хлебнув поспешно, смеялись, и давились, и кашляли, и толкали друг друга локтями. И вдруг веселье оборвалось.
С галереи, от верхних комнат донёсся истошный крик:
— Мор! Мор коснулся нас!
Глава 22. Танец
Нуру лежала на полу и всхлипывала без слёз, царапая шершавую глину, истёртую до соломы. Её втолкнули в комнату грубо, так, что не удержалась на ногах. Так она и лежала.
От гнева и страха била дрожь. Нелегко решиться на смерть, даже если жизнь не мила, даже если говоришь себе: это ради других, ради многих невинных, ради их счастья.
— А моё счастье? — прошептала Нуру. — Разве я не заслужила? Разве не заслужила?..
Готовиться к смерти — всё равно что умирать снова и снова, а если так, она умирала не раз.
Кое-как Нуру поднялась, но тесная комната с одним высоким окном, неровно проделанным в глине, с кривой решёткой из толстых веток напомнила ей о другом ночлеге. Тогда она пела, а Мараму смеялся — они смеялись вместе. Она стерегла его сон. Он был близко, так близко, он всегда о ней заботился, с первого дня, а она не замечала. Не дал ей сбиться с пути.