— Ну а багаж?
— Ну что же багаж? Брали с собой. На одного человека можно было полтора пуда… И не так уж это было дорого, за один ли — около четырех верст — рикша брал 15— 20 сен.
— Ну как же в гору?
Наши глупые вопросы стали заметно раздражать старика.
— Ну и сто же же! Сто в гору! Если уж очень крутая — слезали, а то вез потихоньку. В горах у нас, вот на Формозе, тоже употребляли каго, по–вашему носилки, что ли? Каго несут два человека, потому дорозе.
И старик призакрыл глаза и замолчал, явно показывая, что он устал от этого скучного, бесполезного разговора и что больше мы из него ничего не вытянем.
Мне пришлось видеть каго, когда мы жили на горячих источниках.
По узким извилистым тропинкам я взбиралась на крутую гору. Я уже почти добралась до вершины. Направо — обрыв, слева с горы несся широким потоком кипящий источник. Действительно кипящий, я видела, как в этой воде два японца варили яйца. Самой вершины видно не было, она окутана была густым паром. Пар желтый, вонючий, расстилался по глубокому ущелью, пахло серой, тухлыми яйцами, желто–серые скалы, облезлые кустарники, ни птиц, ни травы, точно вымерло все. «Если ад существует, то это место на него похоже», — думала я, со страхом пробираясь по тропинке по самому краю обрыва. От сильного запаха мутило, и я остановилась отдохнуть на небольшой площадке. Снизу, догоняя меня, шла целая процессия.
Четверо носилок, крытых яркой цветной материей. Одни люди, лежа на носилках, в каго, кричали, смеялись. Мне показалось, что они пьяны — двое мужчин и две женщины. Пестрыми шелковыми зонтиками женщины сбоку защищались от солнца. Другие люди были серьезны и трезвы. Они шли твердой, уверенной поступью, бережно, по краю обрыва неся пьяных, они знали здесь каждый поворот, каждый камень. Носить веселящихся туристов в горы — их заработок, их ремесло. И занимаются этим, как я потом узнала, — «эта»[110].
ДОКТОРА
Человек, потерявший богатство, лишившийся привычной, удобной обстановки, испытывает то же, что человек, лишившийся теплой шубы. Скинув шубу, ему легко, но надо работать, чтобы согреться.
Нам было легко, мы ничем не были связаны. Жили, где хотели, как хотели, согревались той или иной работой: писали статьи, давали уроки, я читала лекции, организовали курсы русского языка под Токио, в бойком месте Синджуку. Но бывали полосы, когда работы не было, и тогда согреваться было трудно.
Потребности свои мы довели до минимума. Жили в крошечном, в две комнатки домике, ели рыбу, куриные и телячьи почки и печенки (японцы не едят внутренностей животных и продают их за гроши), рис, фрукты «на тарелочках». Этого я нигде раньше не видела. Если яблоки, груши, бананы хоть немного помяты, с пятнами, они откладываются на тарелочки и продаются по счету за гроши. Очень часто эти фрукты даже вкуснее, потому что они спелее, чем те, которые дороже. Долларов на сорок мы не только ухитрялись втроем жить, но и платили за Тусину американскую школу.
Но и сорок долларов временами нам трудно было заработать. Предприимчивый японец открыл русские курсы против наших, через улицу. Он широко рекламировал их и брал со студентов не пять иен, а три иены в месяц. Наши ученики постепенно стали перебегать к японцу, и у нас осталось лишь семь верных учеников. Пришлось закрыть курсы, а семь студентов стали ходить к нам на дом. Наше финансовое положение заколебалось.
Как на грех, я заболела. Началось с жабы, болезнь перекинулась на десны. Температура поднялась до 41 градуса. Я металась на своем футоне в полубредовом состоянии, мучила Ольгу Петровну, почему–то составляла свое духовное завещание, хотя завещать мне было совершенно нечего. Ольга Петровна настаивала на докторе, я, как всегда, протестовала, тем более что пять иен, которые надо было заплатить доктору, составляли весь наш капитал.
Было довольно неприятно. Хотелось пить, а утолить жажду нельзя было — больно глотать, татами были слишком жесткие и слишком тонок был футон, из низкого раздвижного окна страшно дуло, меня раздражало, что стакан с водой, градусник, часы находятся на той же плоскости, что и ночные туфли, беспокоили мысли о завтрашнем дне…
Наконец, мне пришлось уступить. Решено было позвать доктора. Но какого? Русских докторов в Токио не было. Американца? Но единственный американский доктор, о котором мы слышали, был специалист по нервным болезням.
— Я приглашу к вам нашего доктора, — решительно сказал наш сосед профессор. — Он много лет уже лечит нашу семью, он добросовестный, добрый человек и берет дешево.
Действительно, доктор был добродушный. Толстенький, кругленький, в сером европейском костюмчике, с цепочкой в жилетном кармане, от холодного прикосновения к которой мороз пробегал по телу. Он подтянул штаны кверху, сел на пятки и стал меня осматривать. Несколько раз он выпрямился:
— Са–а–а-а!
Долго мучил меня. Я открывала рот, закрывала, снова открывала:
— Са–а–а-а!
Он позвал профессора. Сидя передо мной на полу, они долго о чем–то толковали, по–видимому, он советовался с профессором литературы, все–таки профессор чаще имел дело с европейцами и лучше понимал их… Они качали головами, и доктор прописал мне порошки, должно быть, аспирин.
Мне не стало лучше. Утром повторилось то же самое.
Он пришел, опять вздернул европейские штаны, опять уселся на полу по–японски. Штаны натянулись, и я думала: лопнут или не лопнут.
— Са–а–а! — глубокомысленно тянул доктор. — Вака–римасэн! Не понимаю!
Он больше не приходил.
— Доктор сказал, — сообщил нам профессор, — что приходить ему бесполезно. Он все равно не может помочь, он не понимает, что у Толстой–сан за болезнь!
Но он действительно оказался добросовестным, как говорил профессор, и дешевым, в конце месяца я получила счет на одну иену.
Что было делать? Профессор сказал, что у него есть приятель — молодой доктор, очень талантливый, ему предсказывают блестящую будущность. Он с удовольствием придет, денег ему не надо. Всякий более или менее сложный медицинский случай интересует его с научной точки зрения, он даже будет очень благодарен, если Торусутая–сан позволит ему исследовать ее и попытаться поставить диагноз.
И молодой доктор пришел. Это был очень юный человек. По–мальчишески ему хотелось блеснуть своими знаниями. Но при первых же нелепых вопросах, переведенных мне с некоторыми ужимками профессором, о моей наследственности, я, несмотря на свое болезненное состояние, чуть не выпроводила этого ученого. Он расспрашивал меня о здоровье моих родителей, о здоровье моих дедов и бабок, ему надо было знать, сколько детей у моей матери, сколько у бабки, почему я не вышла замуж… Он смотрел горло, нажимая язык деревянной лопаточкой, смотрел без лопаточки, взял мокроту для анализа. Порой он замолкал и сидел на татами в чисто классической японской позе с руками на коленях, совершенно неподвижно — думал. Наконец он спросил:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});