Стук в дверь. Тихий, осторожный. Кто бы это? Тетя Анюта, когда входит, не стучит. Тогда кто же? Может, Ульяша? Щедров крикнул:
— Да, да! Входите!
Дверь отворилась, и вошла не тетя Анюта и не Ульяша, а Зина. Подхваченное пояском платье, цветная косынка на плечах были сухими. Видимо, Зина переждала ливень где-то в укрытии. Туфли она держала в руках, босые ноги чуть ли не до колен были грязные и мокрые. Она смотрела на Щедрова, грустно улыбалась ему, и эта ее нерадостная улыбка и светившиеся тревогой глаза как бы говорили: «Знаю, не ждал, а я вот пришла, а теперь стою и не понимаю, зачем я шла сюда и что мне здесь нужно…»
— Зина? Откуда?
— Да вот… прямо из дождя.
— Это хорошо, если из дождя! Дождь принес людям радость.
Извинившись и сказав, что ему нужно переодеться, Щедров прошел на веранду. Вскоре он вернулся, на ходу поправляя и застегивая еще не успевший просохнуть на плечах пиджак.
— Значит, из дождя? — спросил он весело. — Ах, какой дождь! Чудо, а не дождь! Благодать! — С решимостью заботливого хозяина Щедров пододвинул к столу стул, указал на него рукой. — Ну, проходи!
— Так ведь наслежу…
— Как же быть? — Щедров приоткрыл дверь и крикнул: — Егоровна!
— В дверях появилась тетя Анюта, улыбнулась Зине, как старой знакомой.
— Ноги помыть? Пойдем к крану, касатка.
«Что случилось? — подумал Щедров. — Откуда и зачем она пришла? Странно и непонятно. Не предупредила…»
Зина помыла ноги, присела на стуле у порога и начала вытирать их тряпкой. Худенькая, гибкая, она напомнила Щедрову ту Зину-школьницу, которую он когда-то любил. Умытая, с росинками на ресницах, она что-то искала глазами.
— Антон, да у тебя и зеркала нет?
— Никак не соберусь приобрести.
Она подошла к окну, выходившему на веранду, и начала перед ним причесываться.
— Как твои сады, Зинаида?
— Опять Зинаида?
— Ну хорошо, не Зинаида, а Зина.
— Сады, Антон, давно отцвели.
— Как с урожаем фруктов?
— Завязь хорошая. Особенно много будет черешни и абрикосов… А как ты в Усть-Калитвинской? По Москве не скучаешь?
— Скучать-то некогда.
Не постучав, деловито, как и полагается хозяйке, вошла тетя Анюта. Напомнила Щедрову, что он еще не обедал, а обед давно готов, и в глазах ее притаилась хитроватая усмешка.
— Антон Иванович, сегодня ради воскресенья у меня борщ с курятиной. — Тетя Анюта все с той же хитроватой усмешкой поглядывала то на Щедрова, то на Зину. — И Зинаида Алексеевна пообедает с тобой.
— Спасибо, Анна Егоровна, я уже обедала.
— То ты где-то обедала, а теперь пообедаешь у нас. — Тетя Анюта посмотрела в сад, с мокрых деревьев которого еще капало. — Славный пришел к нам поливальщик! Досыта напоил землю. — И снова обратилась к Зине: — Зинаида Алексеевна, вот этой скатертью застели стол, а я принесу обед.
Когда тетя Анюта так же деловито ушла, Зина застлала скатертью стол и, краснея, сказала:
— Антон, я зашла на минутку и обедать не буду.
— Обидишь Егоровну… Лучше пойди и помоги ей.
«Зинаида Алексеевна… А для меня она была просто Зина», — думал Щедров, когда Зина ушла помогать тете Анюте.
После обеда тетя Анюта убрала посуду и уже не появлялась. Женщина пожилая, многое на своем веку повидавшая, понимала: там, где двое, третий чаще всего бывает лишним. Зина уселась на диване, уютно, по-домашнему поджала ноги, и короткое платье не прикрывало ее округлые колени. Зина была грустна и молчалива. Ей хотелось сказать что-то важное, нужное, а решиться она не могла. Склонила голову, натягивала на колени и никак не могла натянуть узкое платье, и казалось, что в эту минуту ничто ее так не беспокоит, как желание во что бы то ни стало прикрыть колени. А солнце уже опустилось так низко, что лучи, пробиваясь сквозь мокрые листья, рябили веранду. Из сада веяло запахами мяты, листьев смородины — той особенной отсыревшей свежестью, какая бывает на сенокосе после дождя.
Как бы вспомнив, что главное для нее не то, прикроет она свои колени или не прикроет, а что-то совсем другое, Зина соскочила с дивана, кивком головы отбросила спадавшие на лоб локоны, засмеялась и спросила:
— Антон! Есть ли в этом доме гитара?
— На что она тебе?
— Хочется петь… Наверное, уже забыл, как я пела под гитару?
Она оправила под пояском платье, грустно посмотрела на Щедрова и вдруг пошла, подбоченясь, по кругу, глухо выстукивая о деревянный пол босыми ногами. Улыбалась через силу, казалось, она вот-вот заплачет.
— Сядь, Зина, — сказал Щедров, видя на ее глазах слезы. — Ни к чему эта твоя веселость. Говори, что случилось?
— Ничего особенного… я ушла от Осянина.
— Когда?
— Какое это имеет значение?.. Выходила замуж, думала, дура, что пожилой человек станет ценить мою молодость. — Она подняла голову, и слезы мелкими капельками потекли по щекам. — Ничего он не оценил. Я терпела, думала, раз сама взвалила на себя этот крест, то и должна его нести. После твоего приезда, тогда, в марте, он поднял на меня руку… Я собрала свои вещи и уехала в Усть-Калитвинскую к маме… Вот и вся история. — Она смотрела на пылавший за садом закат мокрыми, ничего не видящими глазами. — К тебе я пришла, чтоб сказать: Осянин послал в Москву на тебя жалобу… Он считает, что ты загубил его семейную жизнь. А ее, семейной-то жизни, у него не было. — Она оправила волосы. — Ну, мне пора. Скоро начнет темнеть, а мне идти далеко.
— Я вызову машину.
— Нет, нет, не надо.
Щедров проводил ее до калитки. По забурьяневшему переулку разлилась целая река, так что из воды торчали метелки пырея и стебельки лебеды. Взяв в одну руку туфли, а другой подобрав платье, Зина побрела по глубокой луже. Вышла на Красную, оглянулась, помахала рукой и зашагала по залитому водой асфальту.
Глава 28
«Так вот почему она была то наигранно веселая, принялась было даже танцевать, то так грустна, что слезы потекли но щекам, — думал Щедров, зажигая настольную лампу. — Ушла от мужа… И сказала она об этом, как о чем-то обыденном. Да и для меня эти слова ничего уже не значат. Она ушла от Осянина, а Осянин написал на меня жалобу. Пусть пишет. Это сообщение меня не огорчило и не обрадовало. Я смотрел на нее, слушал ее, и одна мысль неотвязчиво преследовала меня: ничего того, что было, между нами уже не осталось. Чужие мы друг другу…»
Щедров прошел на веранду. В саду уже было темно и сыро. От мокрых листьев тянуло теплым парком.
— Поеду к Зине! — вдруг сказал он сам себе. — Мы же друзья детства, и разве я имею право оставлять ее в беде… Поеду! Разыщу ли ночью дом Зининой матери? Давненько я там не бывал. Кажется, она живет в Кубанском переулке. Второй дом от угла.
Он подошел к телефону, чтобы позвонить Ванцетти, и в нерешительности остановился. Он не чувствовал ни радости, ни волнения, и снова мысль о том, что ни он не нужен Зине, ни она не нужна ему, засела в голове.
«Все же я обязан поехать к ней, — думал он. — Что было, то быльем поросло, его не вернуть. Но есть же чувство товарищеского долга».
Он взял трубку и позвонил Ванцетти.
— Ванцетти, нужна машина! Здесь, по Красной.
— Антон Иванович, к твоему дому не подъеду, — сказал Ванцетти. — Колеса увязнут.
— Жди меня на Красной.
В резиновых ботфортах, мокрых и грязных, в брезентовой, ремнем затянутой куртке, с непокрытой головой Щедров, похожий на охотника, влез в машину.
— В конец Красной, — сказал он. — Там есть Кубанский переулок.
— Верно, Кубанский там имеется, — подтвердил Ванцетти, включая скорость. — Когда-то был первым от конца Красной, а теперь стал третьим, потому как рядом выросли новые строения и образовалось еще два переулка.
Рассекая фарами влажную тьму, «Волга» неслась по мокрой улице, и лужицы на побитом асфальте вспыхивали зеркальцами. Колеса налетали на эти зеркальца, разбивали, и брызги от них, взлетая и искрясь, падали на смотровое стекло.
— Вот он, Кубанский, слева. — Ванцетти затормозил и выключил фары. — Только туда нам не проехать. Утонем!
— Я проберусь вдоль плетня. Посвети фарами.
Щедров вышел из машины, подтянул голенища.
Держась за плетень, Щедров переступал осторожно, скользил и погружался в жидкое месиво. Из окон падал тусклый свет, но Ванцетти, направляя на Щедрова яркие лучи фар, видел, как он остановился возле калитки второго от угла дома и загремел щеколдой.
Истошно затявкала собачонка, и послышался женский голос:
— Кто там собаку дразнит?
— Свои.
— Иногда бывает, что и свои коней уводят. А кто такие — свои?
— Михайловна, это я, Щедров.
— Антон? Откуда же ты взялся? Входи, входи смело, собака у нас хоть и звонкая, а не злая.
Хлопнула калитка. Умолкла собачонка. Ванцетти выключил свет. Темень и тишина. На обочине Красной темнела «Волга». В мокром асфальте подфарники отражались тройным красным светом. Ванцетти курил, стоя возле машины. Откуда-то из темноты подкатил мотоцикл с пустой коляской. За рулем, в шлеме, похожий на пожарника, сидел Самочерный. Приподнялся в седле, спросил: