Ты же знаешь, я люблю тебя голенькой.
Я, буркнув что-то невнятное, продолжаю лежать, как лежала. Садист! Зачем ему, чтоб я была голенькой?!
Обхватив мои плечи руками, он, мягко нажимая, силой поворачивает меня к себе, но прежде чем успевает увидеть мое заплаканное лицо, я изо всех сил наотмашь бью его обеими руками по голове, по щекам, по шее, по обороняющимся рукам. И останавливаюсь, задыхаясь.
– Ты что? – говорит он, с недоумением глядя на меня.
– Что с тобой? Ты опять?
– Ничего! Пошел вон! Я хочу, чтобы ты исчез из моей жизни. Я ненавижу тебя. Вон!
Он отходит от меня с совершенно растерянным видом, подходит к окну.
– Опять? – говорит он вполголоса.
– Опять! Опять! Опять! Вон! Вон отсюда! – выпаливаю я, прыгая с постели на него и изо всех сил стараясь растрясти его скалообразное невозмутимое тело.
Несмотря на все усилия, мне не удается даже слегка пошевелить его. Он проворно и легко обхватывает меня и через секунду я намертво сжата в его ненавистных железных руках. Как я ненавижу теперь его силу!
– Отпусти меня! Отпусти меня! – с шипением говорю я, ударяя его молниями из своих глаз.
– Успокойся… Ус-по-кой-ся! – цедит он, стиснув зубы. Вдруг, я вижу, как в лицо ему летит огромный, злостный плевок и остается разбрызганным на его ресницах, носу, щеках, губах. С минуту он стоит не двигаясь, и я чувствую, как сердце мое летит в пропасть: боже мой, что я наделала!
Затем он отпускает меня (я остаюсь стоять на месте), подходит к креслу, вытягивает из кучи вещей, сваленных на нем, какую-то рубашку, вытирает лицо. Минуты бегут. Быстро-быстро бежит сердце. Молчит.
– Я уже вижу, что ты неисправима. Мне бы следовало забыть тебя, – наконец говорит он.
Я перевожу дыхание.
– Уходи, – говорю я тихо и отчетливо.
– Ты знаешь? – с внезапным взмахом в голосе говорит он. – Если я уйду, это будет уже навсегда. Я устал! Уходи! Приходи!
– Я хочу, чтобы ты ушел навсегда, – тихо и отчетливо говорю я.
Он смотрит на меня, словно старается понять, не шучу ли я.
– Не уйду! Завтра уйду. Мне неохота сейчас.
– Нет, ты уйдешь именно сейчас. Сейчас!
– Но, что же случилось?! Что сейчас?! – взмолившимся голосом говорит он. (Ах, неужели тебя наконец заинтересовало, что случилось!) – Ведь все было хорошо. Наш последний скандал еще не стерся из памяти, а ты уже опять?
– Разуме-е-ется, мы же все проблемы так хорошо разрешили тогда! Ты позволил нанести себе две царапины и теперь можешь обманывать меня всю оставшуюся жизнь!
– В чем я обманываю тебя?! Тебя беспокоит, что мы все еще не женаты? Но ведь я сказал тебе, пожалуйста, я женюсь на тебе. Хочешь, пойдем распишемся.
Нет, вы только обратите внимание на построение фраз: пожалуйста, тебе нужна моя услуга, мое одолжение? Я окажу тебе эту услугу, пожалуйста, я женюсь на тебе. Если ты хочешь, я ради тебя с тобой распишусь. Если ты хочешь.
Но проедем это. Вслух я сказала:
– Я тебе тоже что-то сказала тогда!
– Что? Чтобы я предложил тебе это не во время ссоры?
– Сам. И не во время ссоры.
– Да нормальных состояний у нас не бывает. Ты не даешь мне опомниться. Я не успеваю очнуться от одного бешенства, ты ввергаешь меня уже в другое. Я хочу по-ко-я… Покоя, любимая моя! Ты не даешь мне его!
– Гарик, поди вон.
– Хорошо, я уйду, – процедил он с притворной злостью (можно подумать, ему не наплевать), – только это уже будет навсегда.
– Хорошо, хорошо.
– Собирай мои вещи!
Я постояла минуту, как бы собираясь с духом. Двинулась к шкафу. Его вещей было немного: несколько рубашек (он постоянно ездил домой, увозил грязные рубашки, привозил чистые, так что в доме было около двух-трех его рубашек, которые он привез на ближайшие дни), было несколько книг, которые он привез, чтобы читать после работы, были две его неоконченные скульптуры, над которыми он попеременно работал. Вот и все. Все, что нас связывало.
Я запихала все это в целлофановые пакеты и бросила у двери.
– Все. Ты можешь идти, – я задыхалась, прислонилась к стене.
– Малыш…
– Иди, иди! Не говори ничего!
– …Малыш…
– Иди, я сказала! – вдруг заорала я так, что сама испугалась собственного голоса.
– Ты уверена? – резко спросил он. (Сколько ненависти в этом лице! Да как же я раньше не видела: конечно, он не любит меня! Вот он – настоящий.)
– Да, я уверена!
– Навсегда?
– Навсегда.
– Ну и черт с тобою! Все – так все. Надоело!
Он надел пиджак, посмотрелся в зеркало. Решил, что недостаточно красив. Причесался. Конечно, главное – не забыть причесаться. Приче-е-е-сывайся…
Я внутренне сжалась, как перед последним, окончательным ударом, когда он подошел к двери. Но это было еще не все.
– Ты подумала? – повернулся он ко мне опять.
– Да, я подумала, – сказала я, закатив глаза, изнывая от медленности происходящего. Это было невыносимо уже.
– Ну хорошо. Как хочешь. Помоги мне вынести все это, – сказал он. – Нет, подожди, – остановил он меня.
Я остановилась и увидела свои руки вокруг его неоконченной скульптуры.
– Ты возьми пакеты, а это – я сам.
Внешне все было по-прежнему. Я машинально кивнула. Если пропасть до сих пор была под сомнением, то теперь она открылась с такой неминуемой ясностью, что все существо мое ослепло от пронзительного света этой ясности. Теперь исчезла последняя, самая маленькая частица надежды. Ужасная истина была обнажена, как нерв больного зуба.
Не любит! -ит! -ит! -ит! -ит! -ит! -ит! -ит!
Несмотря на всю ясность того, что я видела, что-то во мне не верило этой ясности. Мне все казалось, что даже то, что я видела так ясно, – в этом моем состоянии – не может быть правдой, что это просто не может быть так, как я это вижу теперь…
Он между тем старательно, стараясь не задевать детали, упаковывал свои скульптуры в бумагу. Обернув и перевязав одну, он принялся за вторую. Трезво, спокойно, бережно, он заворачивал свои скульптуры, как будто ему и дела не было до того, что происходило, как будто единственное, что волновало его, – это сохранность скульптур.
Мы спустились вниз. Я приволокла пакеты с его рубашками и книгами и, бросив их в багажник, направилась к подъезду. Как злые собаки, вырвавшие друг у друга по клоку волос, мы расставались, не прощаясь, не глядя друг на друга.
У дверей подъезда я не выдержала, оглянулась, с болью созерцая тепло его следов на асфальте.
Дверца машины была еще открыта, и луч солнца играл на ее стекле. В глубине, на сиденье, виднелась бережно уложенная