Он с ходу причаливает к берегу. Я первым вскакиваю в лодку и, не в силах удержать радость, целую Костю. Тот ошеломлён, никогда же этого не было! Смотрит на меня, не понимая.
— Потом всё объясню, а сейчас давай в лагерь. Ты как попал сюда на Маю?
— Плоткин послал на помощь вам.
— Молодцы оба!
Лодка разворачивается, и река легко несёт нас на своих могучих горбах.
— Бензин есть, запасной винт, масло? Вот и хорошо. Даю тебе два часа на сборы, плывём вверх по Мае. У тебя должен быть запас горючего минимум на сто километров по этой ухабистой дороге. Не забудь захватить на всякий случай шесты, вёсла, верёвку.
— По такому половодью не подняться на перекатах, — робко возражает он. — К утру вода спадёт, легче пойдём.
— Никаких разговоров. В час трогаемся, доставишь нас до сворота на пункт Сага, что километров тридцать отсюда.
Против лагеря река захватила пологий берег вместе с тальником. Лодка далеко не доходит до берега, и мы бредём по воде.
— Евтушенко! — зову я появившегося на косе радиста. — Корми нас, да поживее! — И незаметно для Нины затаскиваю его в палатку, — Когда у тебя связь со штабом? А впрочем, не в этом дело. Сейчас же разыщи Плоткина, достань его из-под земли, пусть немедленно отправит самолёт к Саге — это главная вершина левобережного хребта, лётчик её легко найдёт. И пусть выяснит — есть ли на ней живые люди и что там случилось?
— Беда какая? На Саге ведь Трофим, что там могло случиться?
— Вот это-то и надо выяснить. Мы часа полтора отдохнём, пока Полунин приготовится, и будем пробиваться вверх. Если лётчику позволит время, пусть разыщет нас на реке, сбросит вымпел с результатами. Понял?
— Ясно. Где же найти Плоткина?
— Это уж дело радиста.
Нина сидит поодаль от огня одинокая, придавленная тяжёлым предчувствием. Я усаживаюсь на две минуты за дневник. Стоило только взяться за карандаш, как мысли рассыпались, точно стая птиц перед опасностью. Записать их почти невозможно. Ограничиваюсь короткими фразами о самом главном…
К часу мы все на ногах. Забираю у Евтушенко полог и спальный мешок для Нины, прихватываем с собою брезент, немного продуктов, топор, всякую мелочь. Проверяю, есть ли у каждого спички, ножи, по куску лепёшки. Кормлю Бойку — и прощаемся с жителями лагеря.
— Фара есть? — спрашиваю я Полунина, подумав о том, что, может быть, придётся плыть ночью.
— Есть, — и он начинает отталкиваться шестом от берега.
— И ещё один вопрос: ты спал хотя бы одну ночь а последние три дня?
— Даже больше.
— Тогда запомни, Костя, пока не доберёмся до поворота на Сагу, ты должен забыть об усталости, о сне и о том, что на реке есть опасности.
Вместо ответа он резко, изо всей силы дёрнул заводной ремень, и мотор загудел.
Остаётся позади, за высокими тальниками, приметная скала у лагеря. Реку теснят боковые отроги. Выклинивается с двух сторон лес. Мы у ворот, за которыми начинаются пугающие теснины Маи. Из-за утёса вместе с гулом выносятся очумелые беляки. Беспорядочными толпами налетают они на долблёнку, силясь опрокинуть её и отбросить назад. Мотор ревёт. Лодка дрожит, взбираясь на волны. У Кости на руке, сжимающей ручку руля, вздуваются синие вены, и глаза в испуге ищут проход к бугристому сливу.
За сливом ещё теснее.
— Костя, полный! — кричу я, как только мотор почему-либо уменьшает обороты. А когда на быстрине лодка начинает сдавать, мы с Михаилом Михайловичем хватаем шесты или выскакиваем на берег, тянем долблёнку на верёвке. На нас не действует ни угрожающий рёв реки, ни её бешеный разбег, ни ощетинившиеся скалы.
Какое страшное уныние принесла осень в это дикое ущелье! Ничего не осталось от скупой зелени. Ледяное дыхание ветра уже сорвало с деревьев листья, на утёсах иссушило траву. Полное запустение. Нет даже комаров. Осень здесь действительно главный палач природы.
Проходим, хотя и медленно, кривуны. Все устали, промокли, озябли. Где костёр, согреешь ли ты нас когда-нибудь? Но об этом после. Ветер приносит гул. Все настораживаются. Вижу справа, на лиственнице со сломанной вершиной, гнездо скопы — место приметное. Вспоминаю, где-то тут близко опасная шивера, но из-за скалы ничего не видно.
— Прижмись к тому берегу! — кричу я Косте, и лодка послушно пересекает реку.
За поворотом тиховодина. Дальше ущелье выгибается влево, образуя крутую шиверу. У самого излома бугрятся лохматые волны, наскакивающие с разбегу на гранитную скалу. Костя приподнимается и с каким-то безнадёжным отчаянием осматривает шиверу.
— Не подняться и не обойти, — говорит он, виновато моргая мокрыми ресницами.
— Причаливай к берегу… Нина и ты, Миша, освобождайте лодку, перебирайтесь через утёс, а мы в шиверу.
— Опасно, мотор не возьмёт, — протестует Полунин.
— Костя!…
Подбираемся к гулу вдоль тиховодины. Тут лодка идёт легко. Проверяю, хорошо ли привязаны к кокоринам вещи и карабин. Снимаю телогрейку, беру в руки шест, смачиваю его водою, чтобы руки не скользили. Становлюсь на ноги, окидываю взглядом поток — и весь холодею. Поворачиваюсь к Полунину.
— Страшно?
— Боязно. Ведь ударит о скалу — и хана.
— Попробуй, ударь!… Слушай, Костя, — говорю я уже ласково, — правь за камень и попробуй подняться у этого берега метров на десять выше, затем начнёшь подаваться на середину реки, за буруны, там легче пойдём. В случае чего… Нет, никакого случая тут не должно быть! Ты меня понимаешь?
А Костя уже правит лодку за камень, разворачивает её навстречу потоку. Мотор ревёт. Нос тяжело взгромождается на первый вал, я бью изо всей силы шестом о дно реки — и мы за камнем. Слава богу! Костя оглядывается и бледнеет — пути отступления отрезаны. Вижу, Нина и Миша с утёса следят за нашим поединком.
Лодка, добравшись до утёса, начинает медленно отходить к средине потока, всё время держа нос строго против течения. На нас налетают буруны. Костя багровеет, теряется.
Я угрожаю ему кулаком, но это не действует. Кажется, вот сейчас распахнётся бездонная пучина и мы вместе с лодкой, с мотором, со всем зримым миром провалимся в тартарары.
Но нет! Уже минуем средину реки, ещё последний рывок — и лодка попадает под защиту огромного обломка. И вдруг мотор сдаёт на самой быстрине. Шест не выдерживает нагрузки, лопается. Нас подхватывают буруны, отбрасывают назад. Мотор беспомощно харчит. Огромная скала, как небо, вот-вот накроет…
— Костя, чёрт, крути! — и я изо всей силы бью его кулаком по спине.
Мотор вдруг вздрогнул, взревел, лодка рванулась вперёд, легко коснувшись скалы.
Ещё несколько минут борьбы с бурунами, я отталкиваюсь от выступа, и долблёнка, нахлебавшись воды, тонет… Но уже на мели. Мы подтаскиваем своё судёнышко к берегу, выливаем воду, спасаем аккумулятор. Снимаем с себя мокрую одежду. Полунин в страхе косится на шиверу, синеет от мысли, что это только начало.
— Тут тебе не за рулём по асфальту, — говорю я, с трудом шевеля онемевшим языком.
— Чёрту тут не проплыть! — Он подаёт мне один конец своих штанов, сам держит другой, и мы вдвоём крутим их, пока они не сворачиваются в крендель, тогда начинаем тянуть каждый на себя, выжимая из них воду.
— Ты, Костя, молодец, честное слово, герой. Наградить не жалко.
— От одной награды уже ключица не работает, — говорит он, шевеля плечами.
— Уж извини, надо было мне раньше догадаться. А ведь ловко получилось: от удара ты так тряхнул мотор, что он заработал. Ударь я слабее, нам бы теперь не нужно было выкручивать штаны.
Я машу своим, всё ещё наблюдающим за нами с утёса, чтобы они шли дальше. Минут пять хлопочем у мотора и без препятствий выходим к сливу левым берегом. Здесь легче.
Нина, Михаил Михайлович и Бойка идут до следующего поворота, там мы их подбираем. День уходит. Вода в Мае светлеет, река стихает, утомившись в быстром беге. Мягко дует ветер. Странное ощущение — ни единого живого существа, жуткое безлюдье.
Совершенно неожиданно из-за отрога вместе с гулом вырывается самолёт. Заметив нас, он кренится с крыла на крыло, стремительно проносится над нами, летит дальше, всё ещё качаясь на крыльях.
— Костя, причаливай к берегу! — кричу я.
Там виднеется широкая прогалина. Пока добираемся туда, самолёт проходит высоко над нами в обратном направлении. Мы все выскакиваем на берег, ждём долго, ждём с великой надеждой, что наконец-то рассеется наша тревога.
Машина где-то в тесном ущелье развернулась и, сваливаясь на нас, выбрасывает вымпел — белую ленту с камнем. Все бежим к нему. Самолёт уходит на юг. Я развязываю стянутую тугим узлом записку. Чувствую, как весь холодею. На бледном лице Нины появляются багровые пятна, сухие губы нетерпеливо шепчут:
— Да скорее же развязывайте!
В записке коротко сообщалось:
«На гольце людей нет. Хорошо видел полотнище от сгоревшей палатки и на земле какие-то обугленные вещи. Больше ничего не заметно. Соболев».