Вся затея строилась вокруг поставки первых рабочих образцов ко двору лорда-наместника. Выше Его Светлости полета в наших краях птицы нет. А кому, как не высшему представителю Королевы в удаленном графстве, покровительствовать родным ученым и всячески благоволить товарам, производимым по последнему слову отечественной техники?
Расчет оказался верным. Губернатор с большой помпой принял богатое подношение из трех механических слуг – сторожа, садовника и камердинера. С первых полос газет – не только местных, но и столичных – неделю не сходили красочные заголовки, на все лады расхваливающие «гения новой инженерии». В первый месяц из дворца приходили самые лестные отзывы об автоматах, они, мол, ничем не уступают кайзерским машинам, уже служащим при дворе, а по некоторым характеристикам даже превосходят оные. Однако, посчитав свою задачу выполненной, госпожа Удача, столь непостоянная в своих пристрастиях, покинула изобретателя.
Первым из строя вышел камердинер, за ним почти сразу последовал сторож. Обслуживание и ремонт автоматов по задумке хитроумного помощника-«движителя» должны были составить отдельную статью доходов предприятия (этот бес даже предлагал нарочно уменьшить ресурс ключевых и дорогостоящих агрегатов, в расчете на дополнительную прибыль от их преждевременной замены), но столь быстротечная поломка могла бросить тень на представленную продукцию! Ведь кайзерские механизмы работали без вмешательства человека до полугода. Успевай подкладывать топливные брикеты в специальную дверку на корпусе – вот и все обслуживание!
«Вскрытие» слуг привело меня в тот момент в неописуемый ужас. Практически все движущиеся детали имели значительную деформацию, либо были изношены сверх всякой разумной меры. Ни о каком восстановительном ремонте говорить не приходилось, автоматы пришли в негодность за унизительно короткий срок.
Причина конфуза обнаружилась довольно быстро – масла и смазки, обслуживавшие испорченные узлы, оказались в совершенно непотребном состоянии и, что хуже всего, содержали в себе недопустимые примеси – металлическую стружку, цементную пыль и еще какой-то неопознанный абразив. Диверсия и саботаж – вот лучшие объяснения произошедшему. Вычислить злоумышленника труда не составило – за механическим подворьем лорда-наместника, состоящим главным образом из инодержавных машин, присматривал выписанный из Кайзерства специалист…
Я глубоко вздохнул, быстрым шагом отошел от окна и с размаху уселся в древнее кресло. Какой смысл беречь его? Пусть погибает вместе со мной, незачем служить новым господарям! Воспоминания дались тяжело. В ту пору, исполненную тревог и мечтаний, все казалось другим. Открывались большие перспективы, все трудности представлялись временными, а проблемы – вполне решаемыми.
– Такой старый и такой наивный!..
Я обругал себя вполголоса, но облегчения ни от ругани, ни от самобичевания не ощутил. Прикрыл воспаленные глаза, пытаясь расслабиться. Напрасно, прошлое тут же вернулось с проклятой неотвратимостью.
Я на всех парах летел к лорду-наместнику, чтобы изобличить подлого кайзерского механика. Спешил изо всех сил, вновь и вновь проговаривал про себя обвинительную речь, лелеял осторожную, но при этом неудержимую надежду на триумфальное возвращение во дворец. Дурак. Ду-рак. Катастрофа уже произошла, и дорога несла меня навстречу полному краху. Последний оставшийся в строю слуга – садовник – в эти секунды перекраивал мои планы на будущее. Своими остро заточенными манипуляторами-секаторами…
Я резко выпрямился в кресле, энергично протер глаза. Не самые удачные воспоминания для релаксации. Для депрессии – само то, тут лучшего занятия и не придумать, чем смаковать кровавые подробности из совершенно не забываемого прошлого. Только вот отдохновения мне в них не найти…
– Хватит киснуть, господин изобретатель! – я снова разговаривал с собой. Уединение и сильный душевный трепет располагают к подобным экзерсисам. – Может, займетесь каким-никаким, но делом?
Без труда поняв собственный намек, я приступил-таки к делу. Все лучше, чем страдать жалостью к собственной персоне. На белый свет был немедленно извлечен увесистый и весьма потрепанный саквояж – что делать, имею привязанность к старым вещам, верно служащим мне долгие годы. Его тяжесть откровенно радовала и даже внушала парадоксальный оптимизм. Еще бы, содержание саквояжа могло осчастливить кого угодно – ассигнации, золотые монеты, искусно ограненные драгоценные камни и баснословно дорогие украшения. Целое состояние. Все, что мне удалось собрать за последний месяц, выжать из себя, из своих знакомств и связей. По максимуму… Больше никто не даст даже медного грошика, резервы исчерпаны до самого глубочайшего дна. Край. Предел. Лимит.
Пересчитать собранное в очередной раз? Почему нет, это отвлекает. У золота и бумажных купюр есть своя магия, способная завлечь и унести в мир сладких грез, небесно красивые, блестящие в свете газовых рожков украшения напомнят о роскошных женщинах, когда-то плененных их мертвенным очарованием, грани прозрачных камней, словно омут, затянут в свое нутро и одарят внеземным покоем, так похожим на смерть…
Не по-мо-га-ет. Именно так, четко, с расстановкой. Не-по-мо-га-ет! Страх и безнадега овладели сознанием, и больше ничему нет туда дороги – ни возвышенной магии, ни падшим женщинам. Обитель моего несчастного мозга окружена со всех сторон, взята в кольцо, осаждена. Блокада. И поганые диверсанты без труда просачиваются внутрь сквозь ветхие затворы и порушившиеся стены. Они отравят источники жизни, подавят слабое сопротивление, умертвят последних защитников, раскроют ворота, и отчаяние хлынет внутрь. Я захлебнусь в нем, сдохну в собственной твердыне, что зовется черепной коробкой. Смерть не снаружи, она уже внутри, скребется во все двери, звонит в колокола, кривит беззубый рот в уродливой ухмылке.
Саквояж с сокровищами летит на пол. Что от него толку?! Всех этих богатств хватит лишь на то, чтобы на время прикрыться от одной из бумажек. Пергамента, что в левой руке, либо газетного огрызка – в правой… Почему они снова оказались у меня?! Я не брал… Проклятье! Прочь от меня! Уничтожить к чертям, сжечь дотла, распылить!
Долго вожусь со спичками, пальцы подрагивают, ломая одну хрупкую деревяшку за другой. Наконец справляюсь с тремором, высекаю искру, и та через мгновение превращается в сине-красный огонек. Обожаю наблюдать за рождением огня, и нет на свете звука более волнующего, чем шипение, предшествующее появлению пламени. Головка спички чиркает по узкой грани коробка, с грацией небесной паровой машины, бегущей по взлетной полосе, проделывает длинный путь от начала фосфорной дорожки до ее окончания и взмывает в воздух. Есть чудовищно короткий и до изнеможения прекрасный миг: огня еще нет, он только готовится явить себя этому миру, лишь его предвестник, маленькая отважная искорка, заставляет неуступчивое, покрытое серой дерево шипеть в бессильной злобе. У дерева нет ни малейшего шанса, но оно не сдается, корчится от боли, не желая выпускать из себя рвущееся на свободу пламя. Сопротивление будет недолгим, пусть и яростным – и окружающее пространство озарится ярким, испепеляющим черноту светом. Не хочу видеть конвульсий проигравшей темноты, не желаю радоваться триумфу огня. Мне бы ухватить момент перехода отчаянья и му2ки приговоренной к сожжению спички – такой обыденной и жалкой – к сказочной, невыносимой для человеческих глаз красоте. Она так и должна рождаться – на осколках уничтоженной серости. Красота невероятно жестока, нет в ней ни милосердия, ни сочувствия, одна лишь неудержимая тяга к совершенству. Запретная страсть…
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});