семь находились на профилактическом учете: «И они в заботах, и я», — сказал Шуров. Это были в основном мальчишки, девочек очень мало, в примерной пропорции одна к двенадцати, хотя Шуров заметил, что «ставить на путь» женский пол в те же двенадцать раз труднее, чем мужской, и потому в итоге получается «так на так».
Мы прервали разговор, поскольку ответил наконец абонент, до которого настойчиво дозванивался Шуров. Олег Павлович стал уговаривать неизвестного мне человека и даже умолять его куда-то пойти и дать на что-то согласие. Абонент упорствовал, разговор явно затягивался, и тогда Шуров, прикрыв ладонью трубку, объяснил мне, в чем дело:
— Легче отправить человека в космос, чем алкоголика на лечение. Принцип добровольности! Я из-за этого принципа третью неделю не могу получить анализы и начисто зашился с документацией. Ну и тип! Плюнуть? Бросить? Совесть не позволяет, у него сын — мой кадр, пропадает мальчишка…
Потом, когда они все же о чем-то договорились, Олег Павлович вытер платком вспотевший лоб и полностью сосредоточился на моем вопросе.
— Андрей, стало быть, Малахов, — сказал он. — Рыжий такой.
— Шатен.
— Ну шатен. Помню! По его делу проходили, значит, Шмарь и Кляров, точно? Точно. Отпетые. На путь не встали и не встанут, хотя Клярова как малолетку уже выпустили. А главарем у них был Бонифаций, он здорово нас поводил, но ничего — отсвистелся. Что же касается Малахова, то до суда он прошел всю нашу районную «мясорубку», а все же не уберегся. С моего учета снят по причине осуждения. Когда вернется… Ему лет пять дали?
— Совершенно верно.
— Вот видите. Когда вернется, будет в разряде взрослых.
«Мясорубкой» Олег Павлович называл систему ранней профилактики подростковой преступности.
КОМИССИЯ. Когда Андрея поставили на учет в детской комнате милиции, наступило какое-то странное всеобщее равновесие. Казалось бы, сейчас-то и возьмутся все за Малахова, но в действительности произошел резкий спад внимания к нему. Олег Павлович Шуров, поговорив с Андреем «по душам», посчитал свою миссию на данном этапе законченной и не то, чтобы успокоился, а временно застыл. Школа, приобретя в лице Шурова надежного соответчика за дальнейшую судьбу парня, тоже удовлетворилась. Испугались и затаили дыхание родители, впервые узнав, какие «веселые дела» числятся за их сыном, но скоро поняли, что сам факт постановки на учет, кажется, и есть высшая мера воздействия на Андрея, стало быть, и на них. Что же касается нашего героя, то прямо от Шурова он поспешил к Бонифацию, летя на крыльях если не приобретенной, то, по крайней мере, не потерянной свободы. Бонифаций внимательно выслушал его и мудро сказал: «Бог не фраер, он все простит. Но теперь будь осторожней!» Воспользовавшись советом, Андрей тоже не нарушал всеобщего равновесия.
И только через год, учась в шестом классе, он предстал перед комиссией по делам несовершеннолетних. Официальным поводом послужила непрекращающаяся эпопея с телефонами-автоматами: Андрей, уже вовсю промышляющий грабежами и кражами в составе шайки и самостоятельно, не отказался между тем от этого небольшого, но весьма надежного источника дохода. Подвел его все тот же Скоба, человек невезучий и часто «подгорающий», однако Андрей винил себя самого, поскольку вовремя не «отшился» от Скобы, нарушив мудрый совет Бонифация.
Воспоминания Малахова о процедуре разбора дела на комиссии чрезвычайно скупы, потому что, собственно, вспоминать ему нечего. «Завели нас, — рассказывал он, — сразу двоих. Такая комната. Они — за столом, человек пять, кто да кто — не знаю. Спросили, зачем мне деньги. Я ответил: на мороженое и на кино. А разве родители не дают? Я на мать посмотрел и сказал: почему не дают? Просто просить неудобно. Они покивали головами. Тут я извинился: больше, сказал, не буду. Кто-то из них: дело, мол, ясное, давайте, товарищи, закруглять, у нас там очередь. Нам сказали выйти, а потом объявили: Скобе штраф, мне — год условно. И все».
Рассказ Андрея могу дополнить не менее скупыми воспоминаниями классного руководителя Евдокии Федоровны: «Я Малахова не выгораживала, но мои слова произвели на комиссию не такое впечатление, как слезы Зинаиды Ильиничны, она очень вовремя заплакала. Кто-то заикнулся о спецшколе, но предложение отвергли, даже не обсуждая. В районе у нас спецшколы нет, а посылать «на чужбину» вроде бы жалко. Вся процедура уложилась в минуты. Считаю, что это был конвейер, исключающий глубокое проникновение вглубь». — «В чужом глазу, — сказал я, — Евдокия Федоровна, и соломинка…» — «Пожалуй, — перебила она. — Со стороны действительно виднее».
Итак, год испытательного срока. Не только шокового состояния, даже испуга не было у Андрея. «После комиссии, — сказал он мне, — я решил ходить только на такие дела, которые имеют сто процентов гарантии». — «И скоро представился случай?» — «Нет, не скоро, — ответил он. — Через неделю». По статистике каждый четвертый подросток, осужденный судом за преступления, ранее рассматривался комиссией по делам несовершеннолетних. Малая эффективность мер, принимаемых иными комиссиями, очевидна. Давайте не пожалеем времени, чтобы разобраться в причинах.
Во-первых, наказание Андрею было вынесено очень уж несвоевременно, я бы даже сказал — слишком поздно, что решительно снизило эффективность: лечить запущенную болезнь всегда трудно. Во-вторых, годичный испытательный срок не соответствовал тяжести совершенных Малаховым правонарушений, что должно было породить у него уверенность в безнаказанности. В-третьих, процедура рассмотрения дела и принятие самого решения были формальны, не отражали ничьей искренней заинтересованности, а потому не затронули чувств Андрея, не вызвали у него ни стыда, ни раскаяния. Кого, собственно, он мог стыдиться? Членов комиссии? Но он не знал, кто они такие, откуда, в какой мере и за что уважаемы обществом, увидел их впервые в жизни и больше никогда с ними не встретился. Своих родителей? Но мы прекрасно знаем, какие они у Андрея, и потому не питаем на этот счет иллюзий. Стесняться Евдокии Федоровны, над которой Андрей безжалостно издевался годами и в грош не ставил? Или одноклассников, часть которых, услышав о годе условно, даже посчитала Андрея «героем»? Короче говоря, атмосфера всеобщего осуждения создана не была. Когда я позже, в колонии, спросил Малахова, как понимает он «раскаяние», в ответ последовало: «Это когда человек отдает концы и перед смертью жалеет обо всем плохом, что сделал за жизнь», — обратите внимание, только перед смертью, не раньше! В-четвертых, сама мера наказания безлика и в самом деле условна. Кто должен был вспомнить об этом наказании, если бы Андрей совершил нечто, за что его привлекли бы к уголовной ответственности? И кто в действительности вспомнил, когда так случилось? «Да они попугать меня хотели», — сказал Малахов, вынеся, таким образом, «приговор приговору».
То, что произошло на комиссии, имеет, полагаю, две причины: субъективную и объективную. Первая