походками шли люди, и в каждом кармане пальто или костюма Андрей угадывал «бесполезно» лежащие сорок рублей, так ему необходимые. Он глядел на витрины магазинов с выставленным на обозрение богатством, ему недоступным, и душа его наполнялась ненавистью ко всему чужому. Пусть не подумает читатель, что вышеизложенные чувства Андрея — плод моего воображения, я исхожу из того, что говорил он мне, вспоминая те дни: «Знаете, я очень злился: у них есть все, а у меня ничего нету!»
Однажды он остановился у окна квартиры, находящейся в полуподвальном помещении. Фрамуга была на уровне его головы. В комнате на столе лежала дамская сумка. Была поздняя осень, уже летали снежные мухи, быстро темнело. Преступная мысль не то чтобы вдруг пришла Андрею, она сидела в нем у самого выхода и только ждала реализации. Где-то рядом, во дворе, он нашел кусок проволоки и веревку. Из проволоки сделал длинный крючок, затем осторожно приподнял фрамугу, закрепил ее веревкой, чтобы не сорвалась, и все это делал неторопливо, тщательно обдумывая каждое движение, дыша ровно и спокойно, не озираясь трусливо по сторонам, а редко и зло оглядываясь, напоминая в эти минуты Бонифация с его отработанной выдержкой.
Потом, несмотря на жгучее нетерпение, Андрей спрятал сумку под пальто, сделал несколько шагов от окна и вдруг почувствовал, что ноги его обмякли и отнялись, — он сказал мне: «Понимаете, как будто их отрезали». А когда они вновь обрели способность двигаться, побежал. По дороге он успел все: мысленно расплатился со Шмарем, получив от него долгожданную свободу, отложил часть денег на «трясучку», часть надежно спрятал в свой тайничок возле котельной, который давным-давно нашел в собственном дворе и тщательно замаскировал, а на все остальные деньги досыта наелся пирожных. Дома, закрывшись в уборной, он наконец-то щелкнул замком.
Хочу предупредить читателя, что, если его живо интересует содержимое сумки и если он способен так же разочароваться, как Андрей, это будет означать, что он сопереживает моему герою вовсе не в том, в чем нужно, — между прочим, «нужно» и самому читателю. Я надеюсь на другое: на тревогу за судьбу Малахова, на горькое предчувствие его последующих шагов, на искреннее желание остановить Андрея и спасти его, пока не поздно, было бы это только в наших силах.
А в сумке что? В сумке были: пара заколок, круглое зеркальце и три рубля денег. Лихорадочно проверив все закоулки и отделения, Андрей спустил воду в туалете и громко заплакал под аккомпанемент бачка. «Обидно было», — сказал он. И тогда же, в уборной, он решился на крайнюю меру — в ту пору эта мера еще была для него крайней — напасть на живого человека.
Но, прежде чем осуществить задуманное, он все же сделал самую последнюю попытку: пришел к своей матери. Не называя ей имени Шмаря, но находясь в наивысшей степени отчаяния, он рассказал Зинаиде Ильиничне всю историю, связанную с сорока рублями. Мать потрясенно слушала сына и, как сказала мне потом, «сердцем поняла, что он не врет». Однако денег у нее не было, и пришлось обращаться к Роману Сергеевичу. Первый его вопрос был: «Зачем?» Получив от жены невразумительный ответ, но почувствовав, что мать с сыном о чем-то сговорились, Роман Сергеевич «стал трясти Зинаиду, как грушу», и, конечно же, вытряс тайну Андрея. Реакция его была «естественной»: не защищать и не выручать сына, а наказывать его за то, что он «целый год, оказывается, ежедневно платил какому-то гаду по полтиннику, и все из моего кармана».
Порка еще более укрепила Андрея в принятом решении, он сказал мне: «Теперь из принципа!» Последующие три дня он исправно ходил в школу, но вовсе не для того, чтобы учиться. Андрей откровенно тренировался: сильным ударом кулака выбивал из рук школьников портфели. В дневнике Евдокии Федоровны появилась тогда следующая запись, вопиющая по своей формальности и педагогической беспомощности: «Малахов безобразничает на переменах, оторвал ручки от четырех портфелей. Провести беседу о бережном отношении к вещам». Ровно за день до сбора у Бонифация, вечером, Андрей достал из чулана черную каракулевую шапку, некогда купленную по дешевке отцом, положил на всякий случай в карман отвертку и пошел на улицу, бросив матери: «Я прошвырнусь!»
Не буду утомлять читателя подробным описанием преступления. Ограничусь деталями, характеризующими «метод» Малахова, которому он с того первого раза остался верен до конца. Прежде всего Андрей заранее, еще днем, присмотрел место, где должно было все состояться, чтобы удобно было и нападать, и давать деру. Затем он сделал себе бумажную маску, но, примерив, отказался от нее, потому что она не обеспечивала, как он выразился, нужного «кругозора». Шапка оказалась лучше. Перед зеркалом он нашел для козырька оптимальное положение, позволяющее ему видеть лицо жертвы, а собственное лицо скрыть. Одновременно с этим он тут же решил, что днем никогда не выйдет в этой шапке на улицу, чтобы его случайно не опознали. Наконец, заняв пост, он тщательно подбирал объект для нападения. Когда он выбил из рук пожилой женщины сумку, и сумка упала на землю, и женщина, не издав ни единого звука, вдруг встала на колени и закрыла руками лицо, Андрей — нет, не испугался, не удивился, не испытал ни жалости, ни раскаяния — он задрожал от ненависти к этому слабому, поверженному им человеку и несколько лишних секунд простоял, торжествуя, с отверткой в приготовленной для удара руке.
Ночью он спал спокойно. Кошмары его не мучили. Сумку он не выбросил, а спрятал в тайник. Утром, проснувшись, первым делом нащупал под подушкой десятку и золотое кольцо, с помощью которых надеялся откупиться от Шмаря. Но это был не конец, а начало бурной грабительской деятельности: к моменту ареста в тайнике Андрея скопилось шестьдесят дамских сумок.
Однако в ту пору еще можно было выйти на самый оживленный перекресток города, сложить ладони рупором и крикнуть: «Остановите Малахова, пока не поздно!» — и его действительно еще не поздно было остановить. Но, во-первых, кто-то должен был для этого выйти на перекресток, и, во-вторых, кто-то должен был услышать и откликнуться.
VII. ОСТАНОВИТЕ МАЛАХОВА!
ДЕТСКАЯ КОМНАТА МИЛИЦИИ. Примерно через месяц после описанных событий в школу неожиданно явился офицер милиции Олег Павлович Шуров. Он зашел к директору Шеповаловой, а затем вместе с нею — прямо в 5-й «Б». Ученики встали, урок прервался, и Шуров, безошибочно глядя на Андрея, произнес: «Малахов?» Андрей, как он потом рассказывал, подумал: «Здрасьте!» — и мгновенно прокрутил в голове пленку: Шмарь, наверное, засыпался с золотым кольцом, и потянулась ниточка. Размышляя так, Андрей тем