Читать интересную книгу Монстр сдох - Анатолий Афанасьев

— Ступай, четырнадцатый, — подполковник брезгливо махнул рукой, точно отгоняя муху, но вдогонку, когда она уже была у двери, ядовито добавил:

— Жопой поменьше верти, мой тебе совет. У нас эти штучки не проходят.

Тоска начинается с режима, а заканчивается полным выпадением из времени, и получается, что ты уже не живешь, но еще и не подохла; утратив ощущение времени, отмеряемое ударами сердца и полетом мысли, человек превращается в зомби.

Подъем в пять утра, минута на одевание (спортивный костюм, кроссовки) — и прямо с постели чудовищный бросок через лес, через поле, вдоль реки — сорок минут ровного, чистого бега, сопровождаемого единственным желанием — споткнуться, упасть и умереть. Но Лиза не упала ни в первый день, ни на второй, ни на третий. На четвертый впервые залюбовалась ромашковым склоном, серебряно мерцающим в росе и утренних лучах. Ее выгуливал молодой человек, сержант, чье имя она узнала лишь спустя неделю. Сержант был улыбчив, гибок, худощав и на бегу помахивал ивовым прутиком. Он сразу предупредил, свистнув прутиком перед носом: ох, жжется, девушка! Она не верила, что посмеет ударить — еще как посмел! Когда начала отставать, опоясал прутом по икрам, защищенным тонкой тканью, отчего она завизжала дурным голосом.

Боль была такая, словно прижгли раскаленным железом. Впоследствии во время изнурительных пробежек тешила себя мыслью, что когда-нибудь доберется, вопьется ногтями в смазливое ехидное личико, оставит на нем такие же кровяные бороздки, как у нее на ногах, но, разумеется, это была всего лишь девичья греза.

После забега полагалось полчаса на утренние процедуры, но поначалу Лиза не успевала даже умыться, отлеживаясь на кровати, смиряя наждачное, разрывающее грудь дыхание. Ровно в семь — завтрак, который она получала из окошка раздачи в комнате-столовой, расположенной на том же этаже, что и ее спальня. Завтрак был обильный: каша, мясное блюдо (плов, гуляш, котлета — на выбор), овощной салат на подсолнечном масле, стакан сметаны, стакан сока, сдобная булочка, сливочное масло, плитка шоколада, крепкий чай, — уже на третий день сметала все без остатка, начисто забыв о вечном страхе располнеть. Завтракала всегда в полном одиночестве, облюбовав угловой столик, накрытый, как и остальные пять столов, яркой цветастой скатертью.

После получасового отдыха режим входил в полную силу. Первые две недели ее учили следующим предметам: стрельба из пистолета и автомата, рукопашный бой (два совершенно безумных часа в спортзале), радиодело, психологическая обработка клиента, медицина (травматология), системы подслушивания и перехвата, слежка на местности, плавание, фехтование, выживание в экстремальных ситуациях, — как это все умещалось в раздувшихся до невероятных размеров сутках, оставалось для Лизы загадкой. Загадкой было и то, как она выдерживала. Она просто погрузилась в некую прострацию, терпеливо ожидая, что с минуты на минуту кошмар оборвется, и она проснется, как ни в чем не бывало, в своей уютной двухкомнатной квартирке в Бутово. В том, что с ней происходило, было не больше смысла, чем в похмелье. Инструкторы передавали ее с рук на руки, как эстафетную палочку, не давая передышки, гоняя по замкнутому кругу, по всей вероятности, тоже удивляясь ее непонятной живучести. Все реже у нее выпадала свободная минутка, чтобы послать очередное проклятие горячо любимому Сергею Петровичу.

На ночь была плохая надежда, потому что ровно в десять (час отбоя) она падала на кровать, смыкала тяжелые веки и проваливалась в сон до следующего утра. Но она не сдавалась. В ее комнате стояли напольные весы, по ним выходило, что за неделю Лиза сбросила девять килограмм. Куда они подевались — неизвестно.

Среди мужчин-инструкторов была одна женщина — Калерия Ивановна Щасная, обучающая психологии поведения и установлению контактов (в бане, на улице, в кино, в ресторане, при условии взаимной неприязни, при наличии интеллекта, при отсутствии интеллекта, с пьяным, с трезвым и т.д.). Пожилая безликая женщина, в очках, закрывающих половину лица, с каким-то странным утробным смешком, вспыхивающим совершенно некстати; но, увидя ее, Лиза понадеялась, что хотя бы с ней заведет нормальные человеческие отношения, — как же горько она ошиблась. Уроки Щасной выпадали на послеобеденный час, от трех до четырех, Лиза слушала ее вполуха, кемарила, туго переваривая огромное количество наспех запиханной в брюхо жратвы, и на втором занятии крепко поплатилась за невнимание. Милая дама, не меняя спокойной позы, неожиданно ткнула ее сухоньким кулачком в солнечное сплетение, и по сравнению с улыбкой, мелькнувшей под стеклами очков, застывшая ухмылка-маска утреннего сержанта-бегуна показалась бедной Лизе дружелюбной и одухотворенной.

Первым человеком, выказавшим Лизе приязнь, был инструктор по рукопашному бою, некто Михаил Игнатьевич Севрюк, застенчивый богатырь лет сорока пяти, темноволосый, высеченный будто из цельного куска железной руды, со спрятавшимися глубоко под надбровными дугами пристальными серыми глазками, как у чирка, и с массивным носярой, переломанным в разных местах и в разные стороны. Впоследствии Лиза узнала, что Михаил Игнатьевич в прошлом чемпион Европы в неофициальном (между спецслужбами) первенстве по кун-фу.

На первом уроке он изрядно погонял ее на матах, выявляя скрытые физические возможности, ставил в шпагат и переворачивал на голову, раскручивал подобно волчку и швырял о стену, но не покалечил и даже ничего не вывихнул. Потом доходчиво растолковал ей философский смысл занятий. Оказывается, есть тысяча способов убить человека голыми руками, но для Лизы, по его мнению, чтобы продержаться какое-то время на плаву, достаточно будет овладеть хотя бы шестью-семью из них. "Даже и это, пожалуй, многовато", — искренне заметила Лиза, ощупывая свои помятые бока.

Инструктор Севрюк оценил ее непритязательность.

— Возможно, ты и права. Чтобы убивать, не надо большого ума. Гораздо труднее научиться защищать себя, приучить мышцы к мгновенному маневру. Держать их всегда наготове. У нас всего полгода, но кое-что успеем. Ты не такая уж хлипкая, как кажешься.

Лиза влюбилась в учтивого богатыря за то, что он отнесся к ней мягче, чем другие. Не обижал пренебрежением. Но поблажек тоже не давал. Поначалу учил дышать и двигаться, оказывается, и то и другое она всю предыдущую жизнь делала не правильно и поэтому к двадцати шести годам очутилась на грани полной физиологической деградации. Еще годик, другой, и ее вообще можно было бы списывать со счета разумно мыслящих существ.

Стихия воздуха, разлитого в природе, как кровь в человеческих жилах, заключала в себе все тайны метафизических перевоплощений. В воздухе таилась обманно неощутимая энергия, дающая возможность преодолеть мнимые барьеры пространства и времени. Кто научился дышать, тот уже наполовину бессмертен. Слияние с природой происходит не только тогда, когда человек после смерти прорастает из могилы зеленым кустом, но значительно раньше, если воздушные потоки, как голубиные крылья, поднимут его над грешной землей.

Пусть отчасти в воображении, это неважно: никто еще не определил четкие границы яви и сна, как никому не дано уследить за переходом в вечность.

Упругим движением, как ласковым словом, богатырь вминал ее диафрагму в позвоночник, заставлял замирать в нелепых звериных позах, прикладывал ухо к ее груди, слушая, не донесется ли оттуда писк непорочно зачатого младенца; и в конце концов все эти особенные упражнения приводили Лизу в размягченное состояние, полное душевной неги, похожее на покачивание в теплой воде. Похвалы инструктора она удостоилась на пятом уроке. Сколько-то времени — минута? час? — простояла в неудобной боевой стойке, с поднятым на уровень груди коленом и с раскинутыми руками (взлетающая цапля), а потом, по знаку мастера, в развороте рассекла воздух ладонью под косым углом, стараясь сделать это как можно резче (перепады дыхательных ритмов — вот один из множества смыслов первобытной науки). В то же мгновение учитель поддел ее опорную ногу, и Лиза полетела на ковер, но впервые не шмякнулась оземь, как навозная лепешка, а сгруппировалась и — о чудо! — в немыслимом кувырке прочно опустилась на обе ступни. Сердце зашлось в восторге: она не поняла, как это получилось.

Увидела светло-серые, внимательные глазки Севрюка, блеснувшие удивлением.

— Хорошо, девочка, — сказал он. — Ей-Богу, даже слишком хорошо. Не ожидал.

Она сама знала, что хорошо. В ту же секунду, как озарение, мелькнула мысль, что не покинет эту школу, пока ее не выгонят отсюда силой.

На обед в столовую сходились курсанты, иногда пять, шесть, иногда десять человек. Большей частью молодые парни, энергичные, разбитные, в таких же, как и на ней, тренировочных костюмах. Они все пялились на нее знакомыми красноречивыми взглядами, успевая по несколько раз, между борщами и котлетами, всем скопом и поодиночке ее поиметь. Она не придавала этому значения, это было нормально. Во время обеда (от двух до половины третьего) в комнате, устроясь на стуле в углу, дежурил кто-нибудь из начальства (один раз капитан в милицейской форме, но обыкновенно пожилая дама в серой униформе без погон, похожая на подслеповатого коршуна); дежурные следили, чтобы едоки не слишком чесали языками и не задерживались за столами сверх необходимого. Курсанты хохотали, отпускали в Лизин адрес ядреные шуточки, улыбались, кивали ей, одиноко сидящей за своим столиком, корчили умильные рожи, по-всякому выражали свое восхищение, но, как ни странно, ни один не подошел, чтобы попросту познакомиться. Возможно, какие-то, неизвестные ей, здешние правила запрещали им это сделать. Но она уже знала, что у курсантов бывают общие занятия, и в классах, и на природе; по вечерам со стадиона долетали звуки ударов по мячу, крики и смех, но пока ей ни разу не захотелось туда сходить. Любое общество было ей в тягость.