Читать интересную книгу Ты поймешь, когда повзрослеешь - Виржини Гримальди

– Я не хотела портить атмосферу праздника и сделала вид, что помню его. Но скажите, кто такой этот Франк Михаэль?

19

В этот раз дружеские посиделки было решено устроить у меня. Марин пришла первой с тремя коробками пиццы.

– Вау! Как все здесь изменилось! – воскликнула она, окидывая внимательным взглядом комнату.

Я решила, что невозможно жить в прежнем интерьере, оставленном кем-то мне в наследство. Мне хотелось повеситься на связанных простынях каждый раз, когда я возвращалась к себе.

В выходные я отправилась по мебельным магазинам, чтобы устроить полный тюнинг своей комнате. Я покрыла диван и кровать покрывалами веселой расцветки, совершенно не сочетающимися друг с другом, набросила пеструю скатерть на стол, повесила несколько фотографий над кроватью, установила пару этажерок и расставила на них книги и снимки своих родных, купила громадную плазму. Теперь, когда я смотрю телевизор, мне кажется, что я в кинозале.

Внеся в декор немного индивидуальности, я поняла: моя комната стала походить на бордель. Но если у кого-то это оформление могло вызвать нервный припадок, то я, к своему удивлению, чувствовала себя уверенно и спокойно среди разношерстных предметов.

– Это твои старики? – спросила Марин, указав на фотографию родителей.

– Да, – ответила я, ставя стаканы на стол. – Они снимались прошлым летом, как раз перед тем, как…

– А он симпатяга, твой отец. Как его звали?

Она уселась на диван и смотрела на меня с улыбкой, даже не подозревая, какую бурю в моей душе подняли ее слова. Дыхание перехватило, сердце застучало в животе, а кровь прилила к щекам, отчего они стали пунцовыми.

До сих пор никто никогда не разговаривал со мной об отце. Марион старалась не упоминать о нем, если я сама не вынуждала ее к этому. Мама тщательно избегала этой темы, а моя сестра предпочитала рассказывать, что съел и как покакал ее сын. Как правило, люди всегда придерживаются подобной тактики. Когда человек умирает, они воздерживаются от упоминания о нем в кругу близких и проявляют чудеса изобретательности, находя тысячи посторонних тем для разговора. Все это – из нежелания причинить боль, разумеется. Им кажется, что, вспоминая о покойном, они заставляют людей страдать еще больше.

После 8 августа я ни с кем не говорила об отце. А потом в мою жизнь вторглась Марин, не обремененная чувством такта, и как ни в чем не бывало спросила, как его зовут. Когда волнение улеглось, я почувствовала к ней огромную признательность. Если бы не стук в дверь, прервавший наш разговор, я бы бросилась ей на шею.

Грег принес с собой напитки и хорошее настроение. Устроившись вокруг низкого стола, мы ели жирную пищу, запивали ее алкоголем, смеялись и болтали о пустяках.

– Знаете, мне наконец удалось поговорить по телефону с дочерью Густава, – сказала я, отхлебнув ламбруско[9].

– Значит, она существует, – заметил Грег. – Я работаю здесь уже два года и ни разу не видел ее.

– Мне тоже не приходилось с ней встречаться с тех пор, как Густав поселился у нас, – добавила Марин. – Его одного никто не навещает. Может, она далеко живет?

– Очень далеко! В трех-четырех километрах отсюда. Единственное, что могло бы ее извинить, так это страх летать на самолетах, другого объяснения не вижу.

– Врешь! – воскликнул Грег. – Неужели она живет здесь? Но почему же она никогда к нему не приходит?

– Понятия не имею, но скоро узнаю. Я уговорила ее встретиться со мной через две недели.

– Думаю, они поссорились, – сказала Марин. – Хотя меня это удивляет – трудно найти человека любезнее и добрее, чем Густав.

Грег утвердительно кивнул.

– Полностью согласен с Марин. Густав и мухи не обидит. Даже если бы собственная дочь нагадила ему на голову, он бы ей все простил.

Я уже не раз замечала, с какой готовностью и горячностью Грег поддерживает доводы Марин. Я уж не говорю о взглядах, которые он бросал на нее: с таким вожделением обычно смотрят на картофельную запеканку с беконом под савойским сыром, когда сидят на строгой диете.

Я воспользовалась перекуром с Марин на балконе, чтобы поговорить об этом. Грег остался в комнате, посмеиваясь над курильщиками, готовыми отморозить себе носы и уши ради дозы никотина.

– Почему я не реагирую? Да потому, что он гомик! – выпалила Марин, когда я ей рассказала о своих подозрениях.

– Быть такого не может! Когда он смотрит на тебя, его глаза говорят: «Я готов наброситься на нее, как дикий зверь, и сейчас сорву с нее одежды, и пусть она в упоении повторяет мое имя».

Марин усмехнулась.

– Может, потому что я похожа на парня!

– А может быть, он вовсе не гей… Разве ты что-то такое замечала?

– Слежу за ним во все глаза, – сказала она, затягиваясь сигаретой. – Уверена, что он гомик. Тем более однажды он проговорился о своем бывшем: сказал, что до сих пор не может оправиться от смерти Жан-Люка. Кроме того, я решила ловить кайф от своей холостой жизни и веселиться вовсю. Грег, конечно, красавчик. Но если бы случилось невероятное и я оказалась голая на четвереньках в его постели, он бы выставил меня за дверь, потому что я коллега. Ведь ты знаешь поговорку: No zob in job![10]

Мы разошлись под утро. Каждый отправился в свою студию, предупредив другого: «Осторожней на дороге». Мы до слез смеялись над этой шуткой, и я легла не раздеваясь и не смыв макияж с лица. В первый раз за долгие месяцы я засыпала с улыбкой.

20

Еженедельные беседы с Мэрилин превратились для меня в редкие минуты радости. Если бы кто-нибудь сказал мне об этом месяц назад, когда я только приехала…

Обвязанная неизменным шарфом «Мисс Бабушка», она приготовила мне кофе и поведала обрывочные истории из своей жизни, как обычно излучая оптимизм.

– Вы знаете, что со мной? – спросила она.

– Да, я в курсе. Но как вы с этим живете?

Она пожала хрупкими плечами.

– Когда мне объявили диагноз, я несколько мгновений пребывала в ступоре, хотя уже об этом догадывалась. Представьте себе, однажды мой внук Николя пришел навестить меня, и я не могла вспомнить, кто это. Раньше это называли старческим слабоумием, теперь – болезнью Альцгеймера. Что ж, не я первая и не я последняя!

– Вам трудно с этим жить? Вас это раздражает?

– Ни то, ни другое. Я просто не имею на это права, ведь болезнь атаковала меня на склоне лет. Многим людям повезло гораздо меньше. Но иногда меня охватывает страх.

– А не могли бы вы уточнить, чего боитесь?

Она поправила шарф, причем рука ее дрожала сильней, чем обычно.

– Я боюсь потерять свои воспоминания. Не важно, буду ли я помнить, что ела час назад, но я боюсь забыть ту бурную радость, которая меня охватывала при рождении каждого из моих детей. Я боюсь забыть, как я их ласкала и ободряла, забыть их улыбки и счастливые лица внуков, когда они играли в саду под вишней. Я боюсь забыть нежность, светившуюся в глазах моих родителей. Я изо всех сил цепляюсь за эти воспоминания, надеясь, что сначала болезнь отберет у меня другие. Я не смогу ей противиться, когда она придет за самым дорогим.

Она глубоко вздохнула и продолжила:

– Знаете, ведь меня выбрали «Мисс Бабушка-2004»! Судьи были поражены моей жизнерадостностью и оптимизмом, и я не позволю болезни с труднопроизносимым названием изменить меня. Некоторые говорят, что старость – это кораблекрушение, я же думаю, что это везение, если не счастье: ведь не каждому удается дожить до таких преклонных лет. А еще я убеждена, что если в старости мало приятного, то в этом есть свой смысл.

– А именно?

– Если бы старость была легкой и счастливой, никто бы не хотел, чтобы она заканчивалась. Но она порой становится невыносимо тяжелой, и это делает наше существование менее привлекательным. Старость – это приглашение к уходу в иной мир.

Я уже не записывала в блокнот ее ответы. Я могла бы слушать Мэрилин часами, не замечая, как проходит время: как будто я сижу под пледом в уютном кресле, с чашкой шоколада в одной руке и хорошей книгой в другой.

Она вдруг встала, подошла к окну и отдернула тяжелые бежевые портьеры.

– Ну и погода! Полдень, а так пасмурно, что кажется, полночь наступила. Никак не могу к этому привыкнуть, – вздохнула она. – Хотите кофе?

– Спасибо, я еще не выпила первую чашку.

Она нахмурила брови и покачала головой, как бы отгоняя этот новый признак забывчивости. В комнате повисла тишина, ее взгляд погрузился в другую эпоху, где меня не было. Я кашлянула, чтобы напомнить о своем присутствии. Она в растерянности посмотрела на меня.

– Вы говорили о вашем философском отношении к старости, – проговорила я.

– Да, моя философия… А вы знаете о моем заболевании? Кажется, у меня болезнь Альцгеймера.

21

Это утро я решила провести у себя в кабинете, посвятив его административным формальностям, накопившимся за последние дни. Нужно сказать, что в деле откладывания на завтра того, что нужно сделать сегодня, мне нет равных. Я, например, вспоминаю о своем банковском счете, когда мой банкир готов стереть меня в порошок. Поздравления с Новым годом я обычно рассылаю в марте. Я постоянно плачу пени за просроченную налоговую декларацию, у меня полный ящик нераспечатанных писем, и я жду, когда закончится последняя капля бензина в машине, прежде чем поехать на заправку. Отросшие корни волос заботят меня так же мало, как и все вышеперечисленное, и я задумываюсь о посещении парикмахерской, когда их и корнями уже не назовешь. На удостоверении личности приклеена моя фотография в тринадцатилетнем возрасте, и я категорически не способна продлить жизнь любому растению. У меня целая кипа уже почерневших самоклеющихся записок с указанием срочных дел, и большинство из них начинаются со слов: «См. предыдущую записку».