Читать интересную книгу Старуха - Михаил Широкий

от них, попытался крикнуть. Однако вместо крика из его широко раскрытого, заполненного дымом рта вырвался лишь чуть слышный обрывающийся хрип, почти сразу перешедший в тяжёлый отхаркивающий кашель.

И тогда, поняв, что никакой более громкий и отчётливый звук из его иссушённой гортани вырваться не сможет и он сейчас сгорит у всех на глазах, но при этом никем не видимый и не слышимый, он, уже цепенея и постепенно отключаясь, из последних сил заколотил в дверь одеревенелыми руками и ногами. И колотил до тех пор, пока совершенно не изнемог и не потерял сознание…

Придя в себя и с усилием приподняв воспалённые, набрякшие веки с обгорелыми ресницами, он увидел, что лежит на траве, вытянувшись во весь рост, не в состоянии двинуть ни рукой, ни ногой, точно придавленный к земле каменной плитой. Поведя кругом сухими, будто засыпанными песком, с трудом ворочавшимися глазами, он смутно, как сквозь дымку, различил толпившихся вокруг него, с любопытством разглядывавших его, оживлённо обсуждавших что-то людей, знакомых и незнакомых. А в просветах между их всё время двигавшимися, переходившими с места на место фигурами разглядел свой сарай, едва не ставший для него могилой. Или, вернее, то, что от него осталось, – чёрный обугленный остов, курившийся жидкими серовато-белесыми дымками, возле которого суетилось около десятка пожарных в оранжевых бушлатах и красных касках, щедро поливавших выгоревшие дотла руины мощными шипящими потоками.

А затем его рот наполнился горькой вязкой слюной, отравленные едкой гарью лёгкие вытолкнули наружу трескучий захлёбывающийся кашель, сотрясший всё его тело, глаза помутнели и закатились кверху. Он снова впал в беспамятство и уже не слышал, как минуту спустя его запихнули в карету «скорой помощи» и с пронзительным тревожным воем увезли.

V

Отдохнув и даже вздремнув немного после обеда, Миша, как было условлено с приятелем, вышел вечером из дому и неспешным, размеренным шагом, рассеянно поглядывая кругом – не увидит ли кого-нибудь из знакомых, – направился в дальний конец двора, к Димонову сараю.

Димон, по обыкновению, был на своём посту – на небольшой, покрытой редкой примятой травой лужайке перед сараем, и был занят своим обычным и любимым делом – колдовал над прислонённым к стене велосипедом, доводя его, насколько это вообще было возможно в данном случае, до состояния, близкого к идеальному. На подошедшего и остановившегося рядом товарища он глянул лишь мельком и небрежно кивнул ему.

– А, вот и ты. Чёт поздновато. Я уж думал, не придёшь.

Миша качнул головой.

– Чё это не приду? Договорились же… Просто, как пообедал, прилёг передохнуть малость… Ну и задумался там о всякой всячине. И не заметил, как закимарил.

– И о чём же ты так задумался? – не глядя больше на друга, без особого интереса спросил Димон.

– Да всё о том же – о главной новости дня, – ответил Миша, скользнув взглядом по тёмным, неопрятным старухиным окнам и тяжело нависшему над первым этажом массивному балкону, с которым у него было связано не самое лучшее впечатление прошедшего лета. – Ну и вспомнил заодно всё, что было в эти месяцы.

Димон пренебрежительно скривился.

– Нашёл о чём думать! Это вчерашний день. Было и прошло. И быльём поросло. Это уже не актуально. Сейчас нужно думать о чём-то более насущном.

– Например?

Димон, отвлёкшись на миг от велика, с лукавым прищуром взглянул на приятеля и, чуть помедлив, многозначительно произнёс:

– Ну, например, о том, что не даёт тебе покоя в последнее время.

Миша насторожился.

– Ты это о чём?

Димон выразительно шевельнул бровью.

– Да всё о том же. Из-за чего ты такой напряжённый и нервный.

Миша вспыхнул и в первое мгновение не нашёлся даже, что сказать. И лишь немного погодя косо зыркнул на собеседника и процедил сквозь зубы:

– А какое тебе дело до того, что не даёт мне покоя? Чё ты вообще привязался ко мне с этим?

Димон, тая в углах губ насмешливую улыбку, пожал плечами.

– Да не кипятись ты. Мне просто интересно. Не более.

Но Миша, ощетинившись и набычившись, как если бы приятель задел его за живое, продолжал сурово и даже несколько агрессивно:

– Интересно за углом. А мои личные дела тебя совершенно не касаются. И никого не касаются. Я же в твои не лезу. А тебе кто дал такое право? Кто тебя уполномочил?

– Ну ладно, ладно, – примирительно, хотя по-прежнему с лёгкой усмешкой, проговорил Димон. – Чё ты распетушился-то? Уже и спросить нельзя ни о чём. Подумаешь, какие мы важные!

Миша, судя по его лицу, хотел сказать напарнику что-то ещё более резкое, но сдержался и, вероятно чтобы не наговорить в сердцах лишнего, отошёл в сторону.

Димон бросил на него саркастический, смеющийся взгляд, после чего, словно тут же забыв о ершистом товарище, вернулся к своему основному занятию – в этот момент он старательно и тщательно, сантиметр за сантиметром, чистил слегка увлажнённой тряпкой серебристый щиток переднего колеса, сверкавший на солнце так, будто он и вправду был из драгоценного металла. Но Димон, то ли всё ещё не вполне удовлетворённый достигнутым, в буквальном смысле блестящим, результатом, то ли просто не в силах остановиться, продолжал истово и рьяно, почти с остервенением, начищать сиявший, до ряби в глазах, щиток.

– Смотри, дыру на нём не протри, – донеслась до него язвительная реплика приятеля, бродившего поблизости и недоброжелательно поглядывавшего на раздразнившего его друга.

Димон, точно опасаясь, что, если он продолжит в том же темпе, и впрямь может случиться нечто подобное, или же, скорее всего, просто немного утомившись, оставил наконец отполированный до зеркального блеска щиток в покое, полюбовался им пару секунд и, видимо довольный делом своих рук, утвердительно тряхнул головой и расплылся в улыбке.

– Ну вот, теперь то, что надо, – пробормотал он и, задорно подмигнув приятелю, скрылся в сарае.

Миша хмуро, почти неприязненно посмотрел ему вслед, пробурчал что-то и продолжил, повесив голову и безучастно глядя себе под ноги, бродить под сенью высившихся рядом деревьев. Мысли его опять, как и несколько часов назад, как и во все предшествующие дни, обратились к одному и тому же. Вернее, к одной и той же. Стройной, изящно сложённой белокурой девочке, его ровеснице, с именем таким же красивым, как и она сама, звучавшим, в первую очередь для него, как музыка, – Ариадна. Она каждое лето приезжала к своей бабушке, жившей в жёлтой пятиэтажке на другом конце двора, и Миша встречался и, хотя и не особенно активно, общался с ней и в прошлом, и в позапрошлом году. Она уже тогда, как только он увидел её