Ползли и клубились между деревьями и крестами сумерки, с ними смешивалась тень, падавшая от колокольни.
— «Я здесь пою так тихо и смиренно!..» — рявкнул вдруг кто-то пьяным громовым басом около самой ограды и испугал другого пьяного, мирно прикорнувшего под решеткой. Этот скверно выругался и забормотал с перепугу:
— Вот так заорал!.. Прямо с задних ног кожа слезла!.. И с головы слезла… и с задних ног слезла… Вот это так зевнул!
Где-то вдалеке прозвенел колокольчик почтовой тройки; она уносила кого-то куда-то… Кто-то уезжал, может быть, навсегда из Никольского посада, а они оставались на месте. И все они сразу почувствовали, что будут снова сидеть так долго-долго, может быть, еще шестнадцать лет… И всем стало жутко.
— Клавдия Еремеевна, — обратился блондин-учитель к милочке с Николы-на-кадке, — отчего у вас комната треугольная?
— Не знаю отчего… Так вздумали перегородки поставить… Не я ставила!
— А отчего у нас у всех жизнь треугольная?
И никто ничего не ответил.
Надвигались и сгущались сумерки, дремали осинки над крестами, спали кресты над могилами…
Обыватели погоста глядели вокруг себя — и видели погост, глядели в прошедшее — видели погост, пробовали заглянуть в будущее, но и там не видели ничего, кроме погоста.
Часы на длинной колокольне вызванивали унылую четвертную трель, похожую и на «Ночи безумные» и на вальс «Ожидание», а пятна света и теней сплетались над ними в бесформенные массы и глухо, но выразительно шептали: «Ничего… Никогда…»
1902 г.
Счастье*
I
Фома, старый лесник и рыбак, был веселый после большого улова. Он стоял в лодке, немного согнувшись, по-волчьи выставил вперед большую кудлатую голову, ловко греб веслом, постукивая о борта, и приговаривал с передышками:
— Отхватывай… на кобыле на сватовой… третий день, значит… девятую версту едем.
Рыжий до зеленоватости картуз его съехал на лоб, и надорванный козырек покачивался от каждого взмаха над глазами; от этих покачиваний на глаза Фомы часто падала тень, и они то темнели, то поблескивали. На густой рыжей бороде его ярко светились пятна — отблески догоравшей зари. Круто очерченные плечи вырывались из худой поддевки на волю. Спина была сутулая, но крепкая.
Рядом с ним сидела жена Федосья, баба с толстым, рябым, коричневым от загара лицом. Из-под желтого платка на лоб у нее выбилась косица жестких на взгляд волос и тоже ярко блестела, а руки ее, мокрые и красные, стягивали бечевкой дыры в зеленоватом от тины бредне.
Широкая река в этом месте была разорвана на две части длинным островом и, точно сердясь на это, катилась быстрее, заметно шевеля тонкую рогозу у берега.
Остров зарос ольхою, и прямые, сухие на вид деревья с темной кожистой листвой тоже горели, зажженные лучами заката, и смотрели в воду, яркие и веселые.
— Бредень-то как исполосовали, страсть! — скрипнул по вечерней тишине визгливый голос Федосьи.
— Ништо… Ведь старый. Сколько ему не мокнуть… — басовито отозвался Фома. — Каку щуку выхватили, а тебе бредня жалко, — добавил он с укоризною.
— Жалко… Пожалеешь, — еще глубже резанула воздух Федосья. — Новый вязать надоть.
— Ну и новый… Что ж ему, сто годов жить? Он свое отслужил, небось.
Фома приостановился немного, сдвинул со лба картуз, обтерся рукавом и снова, врезаясь в средину воды длинным самодельным веслом, весело заговорил с передышкой:
— Отхватывай… на кобыле на сватовой…
Фома служил лесником в архиерейском лесу; так называлась большая лесная дача, имевшая столько владельцев, сколько сменялось архиереев в епархии. Лес тянулся по обоим берегам большой сплавной реки, и на обязанности Фомы лежало допускать в лес только монахов немноголюдного, тоже «архиерейского» монастыря, а весь прочий люд изгонять без милосердия. И он, насколько хватало его на двести десятин лесу, свято исполнял свои обязанности: вытуривал баб, приходящих за грибами и ягодой, безжалостно гонялся за мальчишками, вырезавшими удилища из черемухи, и вдохновенно ругал мужиков, если захватывал их за порубкой. За все это он получал от старого монастырского игумена о. Никона четыре рубля в месяц деньгами и необходимые для жизни припасы натурой.
Жил он в лесу лет пятнадцать, привык к нему и если ходил из него в соседнее село Загрядчину, то только затем, чтобы выпить водки.
Теперь он тоже был немного навеселе, но на самом законном основании: разве можно было брести в холодной воде и не согреться водкой? Он ехал, ощущая приятную теплоту в желудке, и думал, что когда они приедут домой, то рыбу он отнесет к о. Никону и получит за это гривен восемь; половину он отдаст, по обыкновению, Федосье, а половина будет все-таки его и пригодится для Загрядчины.
И оттого, что он думал нечто приятное, толстое и рябое лицо Федосьи казалось ему тоже приятнее, чем оно было на самом деле, и он с большим хладнокровием слушал, как она пилила воздух скрипучими звуками своего ворчанья.
Наклонившиеся над водой камыши недовольно шуршали длинными листьями, когда Фома задевал их веслом, примостившиеся между ними лягушки опрометью кидались в воду, краснозобая тростянка, начинавшая было свою немудрую мелодию, перелетала дальше, а лодка высоко забранным носом бойко подвигалась вперед, и вода мерно хлюпала, ударяясь об ее дно.
Заря уже догорела, и облака покрылись пеплом. Искристый блик на носу Фомы тоже потух.
Теперь Фома стоял большой, темный и сутулый, и отражения в воде от кряжистых матерых дубов были тоже темные и большие.
Одним взмахом весла он встряхивал задумавшиеся красивые пятна, и они дрожали и морщились от недовольства и испуга. Проходила по ним и далеко уходила лодка, а пятна все тревожно колыхались и никак не могли найти своего прежнего места в воде.
Федосья бросила уже бредень и перебирала плещущуюся в ведре рыбу. Под корявыми руками ее копошились скользкие лини, пузатые речные караси, щурята. Большая, фунтов в десять щука лежала отдельно, прикрученная под жабрами бечевкой.
— А ведь он восемь гривен-то, пожалуй, не даст? — скрипнул по воздуху, как кремень по стеклу, тонкий голос Федосьи.
— И думать не моги, — торопливо отозвался Фома. — Полтинник даст.
— Подавиться ему полтинником! — вознегодовала Федосья. — Фунтов семь мелочи одной да щука… Щука-то, она ведь не какая-нибудь!.. Ты ее отдельно клади… Тоже сказал: полтинник!
— Может, и больше даст, — добродушно согласился Фома.
— Нешто из-за полтинника мокли-то цельный день?
— Ну ладно, может, и шесть гривен даст.
— Ты погоди, давай сочтем, — заволновалась Федосья. — Если щука сорок? — Тут она посмотрела испытующе на Фому; Фома качнул утвердительно головой. — Щука сорок, а мелочь, ну, скажем, тридцать, это сколько будет?
— Ну, семь гривен, — ответил Фома.
— Вот тебе, значит, меньше и не бери. Это и то задарма отдаем.
— Не даст, так отдашь… Куды ж ее к лешему?
— В Загрядчину отнесешь, в город можешь отнесть.
— В Загрядчину-то можно, а в город, шут его, не ходил! Да и в Загрядчине, кому же там? Попу если, так он ишшо меньше даст… — раздумывал вслух Фома.
Федосья увидела в этом нежелание нести рыбу и завизжала, перегибаясь:
— Ну, и не надо, когда так! Ну, и не надо! Сами слопаем!
— Что ж, и слопаем, — отозвался Фома.
Сумерки наступили быстро.
Дальний план леса, открывшийся за изгибом реки, уже помутнел, посерел, точно закрыл глаза и щурился от одолевшего сна.
Посинели камыши, почернела вода.
Мелкая рыбешка лениво поплескивала еще на поверхности, потом юркнула на дно.
Федосья ворчала. Ворчала о том, что это не жизнь, а каторга, что с таким лодырем мужиком платка себе не наживешь и что она сама понесет рыбу и к о. Никону, и в Загрядчину, и в город.
— Глянь-кась! А ведь у нас костер, — остановил ее Фома, вглядываясь в противоположный берег.
— Горим! Изба горит! Батюшки! — всполыхнулась Федосья.
— Фу-т-ты, черт оглашенный! — не выдержал, наконец, Фома. — Ей говорят: костер, нет, она свое: горим! Ты разуй глаза-то.
Они приближались к стоявшей на самом почти берегу избе, и действительно шагах в десяти от избы виден был небольшой костер, а около него — ярко окрашенная оранжевым светом фигура.
— И то костер, — успокоилась Федосья.
— Охотник, должно, какой пришел, — соображал Фома.
Федосья пригляделась.
— Да ведь это никак Никишка пришел, право слово, Никишка! — И, не дожидаясь реплики мужа, Федосья приподнялась и вытянула высоким, острым фальцетом: — Никишка-а!
— A-a? — глухо отозвалась с берега фигура и, отойдя от костра, остановилась над самой рекой.
Лодка причалила.
— Отмолился? — с добродушной иронией спросил Фома.