Многое позволяют понять письма Екатерины Потемкину того времени. Они по-прежнему полны сердечных излияний «верной по гроб жены». Но все чаще в них лирика перемежается примерами совместной работы над различными частями государственного управления. И все чаще слышны жалобы женщины на суровый характер своего мужа.
«И ведомо, пора жить душа в душу,— читаем мы в одном из писем 1775 г.— Не мучь меня несносным обхождением — не увидишь холодность. Платить же ласкою за грубости не буду».
«Побываешь и всячески спешишь бежать. Ей-ей, отвадишь меня желать с тобою быть — самый князь Орлов. Ну добро, естьли одиножды принудишь меня преломить жадное мое желание быть с тобою, право, холоднее буду. Сему смеяться станешь, но, право, мне не смешно видеть, как скучаешь быть со мною и что тебе везде нужнее быть, окроме у меня». (Конец 1775 г.)
Она делает поразительное признание: «Мы ссоримся о власти, а не о любви». (Письмо 1775 г.)
Сохранилось семейное предание, идущее от Самойлова — участника тайного венчания Екатерины с Потемкиным. Когда читавший «Апостола» Самойлов дошел до слов «Да убоится жена мужа своего», он опасливо взглянул на императрицу. Та решительно кивнула головой «Да убоится!» [15] Екатерина признала за своим избранником первенство и не раз писала ему, что именно он дал ей «способы царствовать». Она сама заставила его трудиться на общее благо, вовлекла в большую политику и... потеряла его для себя.
Потемкин не мог не понимать, что на него смотрят, как на нечто фальшивое и временное. Не мог же он объявить, что не фаворит он, а законный муж императрицы. Открытие тайны брака грозило каждому из супругов смертельной опасностью. В одном из писем, присланных из действующей армии во время кампании 1789 г., Потемкин в скупых словах выразил свое кредо: «Ревность и усердие с неограниченным к Вам долгом движут меня на службу... Я христианин, то и слава моя в служении... Ежели бы я мог поднять на рамена тягости всех, охотно бы я себя навьючил, и Вы бы увидели нового Атланта» [16]. Он и поднимал на своих плечах все новые и новые тяготы во славу России и своей государыни.
Екатерина сама отличалась завидной работоспособностью, играя отнюдь не декоративную роль в управлении. Отдавая почти все время государственным заботам и связанным с ними представительским формальностям, она хотела сохранить для себя лично тепло семейного уюта. С Потемкиным, ставшим открытым соправителем, это было невозможно. Она первой поняла суть этого мучительного противоречия и первой же призналась мужу в своем открытии: «Пожалуй, Батинька, не упомяни же боле ни о чем. Я твоею ласкою чрезвычайно довольна, все пройдет, и моя бездонная чувствительность сама собою уймется, и останется одна чистая любовь» (Письмо от 1775 г.)
Она искренне считала свою склонность к мужчинам — «болезнью сердца» и называла ее слабостью. Но она пыталась на ледяной вершине абсолютной власти быть и оставаться женщиной и притом любящей и любимой. О силе привязанности Екатерины к ее фаворитам свидетельствует то безысходное отчаяние, которое охватило ее после скоропостижной смерти двадцатисемилетнего Александра Ланского в 1784 г. Когда пять лет спустя она неожиданно узнает от своего фаворита Александра Дмитриева-Мамонова о его любви к фрейлине Дарье Щербатовой, она потрясена до глубины души. Она садится за письмо, и из-под ее пера рождаются слова о том, что ложь в любви есть самый страшный грех. В минуту душевных страданий Екатерина обращается за сочувствием к своему мужу — единственному человеку, который понимает ее и любит той высшей любовью, в которой чувствительность (правильнее сказать чувственность) уступила место любви-дружбе, политическому союзу двух душ, призванных историей на первые роли.
Когда же молодой красавец Иван Римский-Корсаков, о котором Екатерина с простодушным восхищением пишет Гримму как об образце античной красоты, называя его «царем Пирром», позволил себе публичный выпад против Потемкина, она приняла этот выпад за личное оскорбление. В письме-отповеди она заявляет Корсакову, что Потемкин обладает редчайшим даром: первым просит за своих врагов! И фаворит-красавец изгоняется из Петербурга, не смея больше показаться на глаза императрице.
Сменявшие друг друга Завадовский, Зорич, Корсаков, Ланской, Ермолов, Дмитриев-Мамонов (о Зубове мы скажем особо ниже) были фаворитами. Фаворитизм был распространенным явлением не только в России и не только в XVIII в. — веке просвещения. На него всегда смотрели как на своеобразный политический институт. За место фаворита боролись придворные группировки и послы иностранных дворов. В наследственных монархиях при слабых и неспособных правителях (таких, например, как Людовик XV, или испанский король Карл VI, или безвольный, больной датский король Христиан VII) маркиза де Помпадур и мадам Дюбарри, князь Годой и лейб-медик Струензе действительно брали в свои руки управление государством.
Ни один из фаворитов Екатерины не играл самостоятельной роли, кроме Потемкина, а Зубов только потому так возвысился, что уже не было в живых «друга сердечного князя Григория Александровича». Сохранились любовные записочки Екатерины Завадовскому. Как поразительно отличается их тон от подобных писем-записочек Потемкину, дышащих неподдельной страстью. Потемкин — предмет обожания и какого-то самозабвенного поклонения, причина душевных мук. Завадовский — приятная, красивая куколка. Потемкин открывает своей подруге новые политические горизонты. Завадовский постоянно дуется и плачет. С Потемкиным ей всегда (даже после того, как место фаворита заняли другие) интересно, с молодыми
же красавцами уютно, мило и зачастую скучно. Прибавим, что после Завадовского каждый новый фаворит (за исключением Зубова) занимал свое место с согласия и по представлению Потемкина. Но появление Завадовского, рекомендованного императрице Румянцевым, Потемкин пережил очень тяжело. Писем-записочек Потемкина Екатерине того времени сохранилось очень немного. Императрица сжигала их. Сохранившиеся записочки содержат ее ответы или примечания на слова Потемкина и являются двойными письмами.
«Позволь, голубушка, сказать последнее, чем, я думаю, наш процесс и кончится,— пишет Потемкин, очевидно, в конце 1775 г.— Дозволяю, — помечает на полях Екатерина.— Чем скорее, тем луче».
«Не дивись, что я безпокоюсь в деле любви нашей,— продолжает Потемкин.— Будь спокоен,— отвечает императрица.— Рука руку моет». «Сверх безсчетных благодеяний твоих ко мне, поместила ты меня у себя на сердце». «Твердо и крепко»,— следует ответ. «Я хочу быть тут один преимущественно всем прежним для того, что тебя никто так не любил». «Есть и будешь». Потемкин: «А как я дело твоих рук, то и желаю, чтоб мой покой был устроен тобою, чтоб ты веселилась, делая мне добро». Екатерина: «Вижу и верю. Душою рада. Первое удовольствие». Потемкин: «Чтоб ты придумывала все к моему утешению и в том бы находила себе отдохновение по трудах важных, коими ты занимаешься по своему высокому званию». Екатерина: «Само собою придет. Дай успокоиться мыслям, дабы чувства действовать свободно могли; оне нежны, сами сыщут дорогу лучую». «Аминь»,— заключает записку Потемкин. «Конец ссоры. Аминь»,— вторит императрица [17].
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});