вещи вокруг и рядом. Когда сходишь с ума от извечного тиканья в груди, начинаешь думать, что не стучит оно вовсе, а гремит в пустой грудной клетке грудой мертвых камней или трещит перемороженным льдом. Может, скрипит перевитой древесной корой. Или вообще не стучит. Постепенно свыкаешься с этой Тишиной, а когда опомнишься, то уже и нет ничего. Совсем ничего нет внутри у тех, кто не слышит стука собственного мертвого сердца. Только в глазах у них ужас и тоска. В головах у них кошмары, а на душе черная дыра — след недавно потухшего внутреннего солнца. И кто-то с ледяным зловонным дыханием вечно заглядывает через плечо.
* * *
Как необычно погружаться в липкую дрему с открытыми глазами — как плавно тонуть в ледяной воде: неизбежно, страшно и больно, безразлично и спокойно. Серый туман сомкнулся над головой. Глаза закрылись, сердце забилось сильнее, дыхание участилось. Грезить наяву, жить в грезах — все равно что ходить по радуге и выжигать до черноты ступни ног. Или лететь на собственной тени, а после по осколкам собирать разбитое вдребезги тело. Абсурдно, невероятно, сюрреалистично.
На этот раз не было ничего неожиданного. Две пары рук, две пары ног. Голова с болью внутри. И поля серого теплого пепла от горизонта до горизонта. Преломление света необычное, поэтому пурпурное небо соединяется с серой далью идеально прямой линией. Что же, раз есть ноги, значит надо идти. Шаг, другой. Пепел мягкий и приятный. Проминается под ногами, малыми вихрями следит за щиколотками. Идти легко и приятно. Слишком пустой пейзаж немного сковывает, однако в остальном тепло и спокойно. Сам не замечаю, как перехожу на легкий бег. За спиной потревоженный моими ногами пепел поднимается уже до пояса. Будто подстегиваемый серой пеленой, бегу все быстрее и быстрее. Облако за спиной уже выше меня. Не заметил, как оно начало обгонять и обволакивать. Веками спавший прах был потревожен и, видимо, не очень-то доволен этим. Теплая волна сильно толкнула в плечи. Упал, прокатился боком. Встать уже не смог. Иллюзорное тело крутило и метало в сером водовороте. Невероятной силы ураган, тысячелетия не знавший движения, во всю свою могучую силу играл с плотью мира. Я был лишь малой песчинкой в центре этого катаклизма. Ветер разогнал частицы до такой скорости, что они раскалились. Накалили мое тело и вспыхнули со мною вместе. К неистовству воздушной стихии яркой вспышкой присоединилась стихия огненная. Красно-черные росчерки то тут, то там возникали на сером безумстве ветра. Вскоре росчерки стали закручиваться в крутые спирали, собираться в смерчи. Опустошенный мир наслаждался какофонией и грохотом вселенских сфер. Черная точка выделилась на полыхающем фоне. Незаметная черная песчинка, как снежинка на ветру, покачиваясь, удалялась от вспыхнувшего ада. Я видел своими глазами, как за моей спиной плоть мира, терзаемая ветрами и огнем, начала проваливаться сама в себя. Черная воронка ширилась и проглатывала в себя все больше и больше. И огонь, и ветер выли, словно в агонии. Под их вой и прощальную вспышку пламени я встречал рождение нового Черного Солнца.
* * *
Студенческое пьянство на работе привело к тому, что пить я начал почти каждый день. Те, с кем жил, мне совсем не нравились, я им, наверное, тоже не нравился, и это неудивительно: я слушал довольно незнаменитые тяжелые рок-группы, постоянно был на работе, в свободное время писал что-то. Единственное, что меня объединяло с этими людьми — частое совместное пьянство. Город Екатеринбург мне тоже совсем не нравился, из-за климата я болел там все пять лет. В учебе я перебивался с троек на четверки, но, поскольку все это время проработал в университете, диплом мне вручали с почетом, на сцене, как и тем, кто получал красный диплом. В тот же день я уехал домой, даже не остался на выпускной. Хотя, как писал выше, завкафедрой приглашал меня остаться в аспирантуре — это было связано с моим дипломным проектом, за всю многолетнюю историю строительного факультета я, пожалуй, первый и единственный написал компьютерную программу, и этого оказалось вполне достаточно для того, чтобы защитить на отлично довольно средний диплом.
Если бы я остался тогда в Екатеринбурге, жизнь моя сложилась бы совершенно иначе. Но я никогда не жалел о своих решениях. Если бы я остался, я бы наверняка окончательно спился или, того хуже, увлекся бы наркотиками. Может показаться, что я слабовольный. Но смею заверить, это далеко не так Чувствовал и чувствую себя ужасно одиноким, и это влияет на реальность вокруг. Нужно ежесекундно держать себя, чтобы не сорваться в бездну депрессии. В надежде найти единомышленника я был открыт новым знакомствам. У меня была тысяча знакомых, я всегда был очень общительным. У меня был один-единственный друг и наша общая компания, с которой мы в основном пили. Мы собирались, ездили куда-то, смеялись — и обязательно пили. Это не компания друзей в моем понимании, но компания собутыльников. То есть буквально как только я бросил пить, чуть ли не на следующий день компания пропала. А вскоре пропал и тот друг. Но это совсем другая история. Но во всей этой тысяче знакомых не было и одного человека, с которым я был бы по-настоящему близок. Мне не с кем было поговорить по душам, обсудить то, что я написал, то, что действительно волновало меня. Даже мой как бы друг по пьяни сказал мне: «Твои мысли, то, что внутри твоей головы, когда оно выходит наружу, — это подобно болоту. И если зацепиться хотя бы за одну мысль, то легко можно увязнуть в этой трясине депрессии». Ну, возможно, я неточно воспроизвожу эти слова, все-таки прошло много лет, но общий смысл примерно такой. Тогда мне эти слова понравились: я видел, что он пытался слушать меня, пытался анализировать. Но сейчас, через десятилетия, я воспринимаю те слова уже по-другому: он хотел сказать, что мне лучше держать при себе свои собственные мысли, не разгонять свою депрессию на остальных.
Когда без прихоти, но вынужденно тащишь все это один — жуткие мысли не кажутся такими уж жуткими. Не раз и не два я хотел убить себя. Одиночество и непонимание этого мира были для меня очень болезненными. Однажды (уже после окончания университета) я был дома один и пьяный. Взял канцелярский нож, прокалил его, обработал спиртом и водил острием вдоль вен. Помню, что тогда остановило меня: злая радость преодоления. Мол, страдаешь сейчас — дальше будет хуже, но как далеко можно зайти — узнает только