прошло. Это, наверное, то же, что неумеющему плавать в воду прыгать — ужас один, а набрался смелости, прыгнул, заработал конечностями — и поплыл, поплыл.
И вдруг я услышал голоса, приглушенные шумом речного переката. Я шагнул на береговой выступ и замер. Голосов уже не было слышно, да мне и не нужны были голоса, я видел собственными глазами на самом краю обрыва Серегу Скалова и девушку-радистку. Они не разговаривали, они целовались. Потом, обнявшись, стали спускаться к реке, галька сыпалась из-под ног и, долетая до воды, булькала. На берегу лежало бревнышко, на него-то и уселись они и опять обнялись. Луна в это время зашла за тучу, вечер сразу потемнел, и мне почему-то стало грустно, защемило, заныло сердце. Нехотя вернулся я к машине. Подковки сапог скользнули по броне, она гулко отозвалась. Я лег на брезент, закурил, спать не хотелось, к тому же скоро на пост, к снарядным ящикам — вон их целый штабель навозили. Мерно, взад-вперед ходит возле них автоматчик.
Где-то на западе ворочается орудийный гул, а здесь тихо, словно и нет никакой войны, и Скалов целуется совсем как в гражданке. Ему-то сейчас хорошо, а вот каково чувствовать себя одиноким. В голову лезли нехорошие мысли, прямо-таки дурные.
А может быть, и моя залетка, как эта вот радистка, целуется сейчас с каким-нибудь. Нет, не может быть, она не такая. У радистки, наверное, в гражданке не было парня, она не связана словом и, значит, права. А моя? Нет, нет. Надо верить.
В воздухе потянуло сыростью, из черного неба без грома и молний закапал дождь, пришлось завернуться в брезент основательнее, и не только от дождя, но и от холода. Не лето на дворе — глядишь, вместо дождинок к утру полетят белые мухи.
Разбудил меня старшина Подниминоги.
— Вставай, хлопец, пора на пост, — услышал я его добродушный голос. В эту ночь он был разводящим, Я откинул брезент, и сразу же меня передернуло от холода и сырости. Дождь лил как из ведра.
— На вот плащ-палатку накинь, — снова послышался голос старшины.
Ночью тропинка к складу снарядов показалась длинной, я то и дело поскальзывался на мокрой глине.
— Стой, кто идет?! — раздалось впереди.
— Смена! — ответил старшина.
Замолкло чавканье сапог по грязи, и я остался один на один с ливнем в глухом прифронтовом лесу. И тут полезло в голову черт-те что. Крупные капли дождя дробно ударяли по опавшим листьям, словно по броне стучали. Не знаю, сколько прошло времени, но мне послышались шаги, примерно там, где должна быть речка. Я вскинул автомат и весь напрягся. Минуту простоял, а может, и больше. У речки все стихло. Я облегченно вздохнул и опустил автомат. И тут опять услышал непонятный говор, мне показалось даже, что это немецкая речь. И слышится она почти рядом, шагни в кусты — и вот они, те, что сговариваются.
Склад с танковыми снарядами — объект опасный. Метни гранату в штабель ящиков, укрытых брезентом, и все вокруг взлетит на воздух. Допустить такого нельзя, но что делать? Говорили бы они погромче да было бы посветлее. Вдруг в кустах все смолкло — значит, решились на что-то. Я опять вскинул автомат, прижался спиной к ящикам. До рези в глазах стараюсь увидеть тех, разговаривающих, и не дать совершить диверсию, пусть для этого придется уложить их автоматной очередью. Немецких диверсантов в глубокий тыл заброшено немало — парашютисты и прочая шваль, — а здесь прифронтовая полоса.
Я боялся шелохнуться, чтобы не выдать себя. Они могут подумать, что часового вообще нет на складе, вот тут и покончу с ними. Я ждал, но из лесу никто не выходил, а говор опять вроде бы послышался.
Мне приходилось стоять на постах, было страшно, но такого я никогда не испытывал. Старослужащие рассказывали, что один молодой постовой корову пристрелил, другой — козу, приняв их за злоумышленников. Но какие здесь коровы и козы, здесь и собаки-то за весь день не видели, потом — животные не могут разговаривать.
Не знаю, сколько бы я еще простоял так, если бы не услышал знакомого чавканья сапог по грязи.
— Стой, кто идет?! — радостно крикнул я.
— Смена! — ответил Подниминоги.
Я доложил старшине о своих опасениях, он усмехнулся, вынул электрический фонарик, прислушался, а потом смело шагнул в кусты. Яркий луч фонаря вырвал из темноты лужицу воды между корнями дуба. Старшина посветил дальше. Блеснула еще лужица, ниже. В нее, по мере поступления воды в верхнюю, падали то капли, то стекали целые струи. Они-то и создавали что-то похожее на говор.
— Вот твои диверсанты! — старшина опять улыбнулся.
Наутро Подниминоги повел машину в батальон. Бригада остановила немцев на нашем направлении и заняла оборону. Бои идут тяжелые. Не считаясь ни с какими потерями, рвутся фашисты вперед. Говорили, что Гитлер собирается 7 ноября принимать парад своих войск на Красной площади. Да мало ли о чем говорили в то время, но никто из нас не верил в это. Я тоже не верил и сейчас на передовую рвался также, как из полковой школы на фронт. Правда, я еще мало испытал страхов, но уже знал, что любой страх побороть можно.
Танк медленно пробирался по гати, проложенной саперами через Гнилое болото, которому, казалось, и конца не будет. Настил из свежесрубленных сосен под тяжестью танка вминался в трясину, отдельные бревна вставали дыбом, с них стекала зловонная жижа. Бурая, как нефть, она проступала в прогалах между лесин, положенных в несколько слоев.
Но вот вроде бы дорога стала тверже, не слышно хлюпанья под днищем и гусеницами. Теперь можно не опасаться, что утонешь вместе с настилом в этой каше. Показался взгорок, поросший леском. Там Гнилому болоту и вовсе конец. Неожиданно на взгорок выскочил немецкий зеленый, с желтыми полосками, бронетранспортер. Выскочил и остановился. Стволы его пулеметов холодно посматривали в нашу сторону. Я захлопнул люк. Но и в башне было не по себе. Меня защищала надежная броня, но под прицелом пулеметов казалось, что я в одной гимнастерке. Руки не слушались, дрожали. Еще мгновение — и я не выдержу, открою огонь. А вот Серега Скалов спокоен, он зарядил пушку