Читать интересную книгу Победный ветер, ясный день - Виктория Платова

Потом разорвала бы паспорт со штампом о браке и с упоением наблюдала бы, как клочки постылого документа бессильно ложатся на насыпь и исчезают в ближайшей лесополосе.

Точно так же исчезнет квартира отца, стоит ей только начать бракоразводный процесс. Гнездо, которое она так и не сберегла. Поднаторевший в продаже имущества Гжесь разменяет ее с оперативностью блохи.

— Где только были мои глаза, когда я выходила за тебя замуж?! — Очередной артиллерийский залп не достиг цели: Гжесь уже успел передислоцироваться с кровати в кресло и натянуть джинсы.

Дальнейшая тактика ясна: за джинсами последуют рубашка, носки и перенесение боевых действий на кухню. Но до кухни дело не дошло. Между рубашкой и носками раздался телефонный звонок.

— Это тебя, — сказал Гжесь, рассеянно выслушав стенания в трубке. — Твой хачик. Требует, чтобы ты немедленно появилась на работе.

— Странно… Он не сказал, что произошло?

— Нет. Он только сказал, что дело не терпит отлагательства. И посоветовал взять машину. Что, дневную выручку профукала?

Самое время нанести очередной фланговый удар по Гжесю: вот кто умеет профукивать, просаживать, проматывать, пускать по ветру!.. Но никакого удара Лена не нанесла, и это вступало в противоречие со всем ходом войны. Да что там пигмейская война — вот уже три дня Лена находилась в противоречии сама с собой.

И все из-за пятницы.

Из-за проклятой благословенной пятницы, после которой жизнь ее резко изменилась. Нет, внешне все осталось как и прежде, включая стычки с Гжесем и даже торопливую, отдающую мокрой собачьей шерстью, оскорбительную для обоих постель.

Но это не значило ровным счетом ничего.

И Гжесь не значил ничего. И вся ее жизнь не значила ничего. И никчемный парфюмерный закуток на метро «Маяковская» не значил ничего. То есть, конечно же, значил, но с тем же успехом это могло быть все, что угодно: вагон метро, магазинчик дешевой белорусской обуви, крошечное плато на вершине Эвереста…

Они все равно должны были встретиться.

Вся ее жизнь была лишь подготовкой к проклятой благословенной пятнице. Лене ничего не стоило уйти с работы на полчаса раньше. На десять минут раньше. На минуту. Тогда встреча бы отложилась и перенеслась бы в вагон метро, магазинчик дешевой белорусской обуви, на крошечное плато на вершине Эвереста.

Неважно куда — ведь они все равно должны были встретиться.

Он не был похож на отца, как и Гжесь.

Но по-другому не похож. То есть сам отец мог бы быть таким, как Он. Если бы на него всю жизнь не давила Виктория Леопольдовна. И поясной портрет академика Аристарха Шалимова кисти художника Павла Корина. И если бы в детстве он так не боялся разбить любимый сервиз математических светил Перельмана и Асатиани.

Случилось то, что случилось: в проклятую благословенную пятницу она не ушла раньше, а Он не пришел позже, чем было нужно. Она не закрылась ровно без пяти десять, как это обычно и бывало, — а все из-за закапризничавшего кассового аппарата. Лена провозилась с ним чуть дольше, чем нужно, вымазав пальцы в чернилах.

«Дольше» укладывалось в минуту с четвертью, но темноволосому ангелу хватило и этого смешного временного промежутка.

Ангел спустился на землю, заложил крылья за спину и рассеянно взглянул на ассортимент. Она заметила Его первой. Ему было все равно, что покупать, Лена сразу это поняла. Ему не были важны ни упаковка, ни цена, Его не смущало даже сомнительное ларечное качество.

— Туалетная вода для любимой девушки? — безнадежно спросила Лена. — Может быть, духи? Есть пробники… Очень качественные.

Пробники были отнюдь не качественные, а у Него наверняка есть девушка. Само совершенство, влюбленная кошка с прохладными губами; ухоженная журналисточка или дизайнер по интерьерам. Вместе они не живут, это убивает страсть. По этой же причине в ухоженном доме ухоженной журналисточки нет Его комнатных тапок (комнатные тапки и страсть несовместимы). Но есть зубная щетка, бритва и гель после бритья. В ухоженном доме ухоженной журналисточки они ходят босиком по полам с подогревом и занимаются любовью на черных простынях. Иногда они торопливо и без всякого удовольствия изменяют друг другу, — только для того, чтобы лишний раз убедиться: «Ты единственная, любовь моя», «Ты единственный, любовь моя»…

Именно об этом и перешептываются их сплетенные тела на черных простынях:

«Ты единственная, любовь моя!»

«Ты единственный, любовь моя!»…

— ..Знаете, духи мне ни к чему…

Он никогда не станет покупать духи для своей ухоженной журналисточки в первом попавшемся ларьке у метро, какая же ты дура, боже мой! Журналисточка сама выберет их в фирменном магазине, а Он только оплатит сумасшедше дорогой подарок, поцеловав ее ложбинку на затылке: «Ты единственная, любовь моя!»…

— Мне нужно что-нибудь для приятеля.

— Одеколон? Может быть, набор с лосьоном и гелем?

— Наплевать, что именно, он все равно никогда ими не воспользуется… Чем глупее и дороже, тем лучше…

У Него были глаза бога, разжалованно! то в ефрейторы за нарушение устава караульной службы; глаза мальчика, только что похоронившего жука-носорога; глаза змеи из заброшенного азиатского храма — тягуче-ленивые, немигающие… Их укус смертелен, а противоядия не существует.

Лены Шалимовой, торгашки из ларька, для Него — готового согрешить со всем миром — тоже не существует. Таково положение вещей, и изменить это положение невозможно.

…Он смел первый же предложенный ей запах. Запах стоил почти две тысячи — глупее и дороже не придумаешь. Лена не помнила, как выбила чек, зато хорошо запомнила, как Он сунул упаковку с одеколоном в карман жилетки. Упаковку с одиноким чернильным отпечатком (о, ужас!) ее большого пальца. И сразу же забыл о купленном одеколоне.

— У меня нет любимой девушки, — сказал Он.

И Лена засмеялась — от жалости ко всем неучтенным ухоженным журналисточкам, дизайнерам, а также к моделям и модельерам, портье и сомелье, студенткам и аспиранткам, актрисам, певицам, домохозяйкам и приходящим няням. Всем тем, кому Он мог прошептать, вытянувшись на черных простынях: «Ты единственная, любовь моя!»…

Мог — и не прошептал.

— У меня нет любимой девушки. Хотите быть моей любимой девушкой?

— Хочу, — сказала Лена.

— Когда вы заканчиваете работу?

— Уже закончила.

— Очень хорошо. Я приглашен на одну вечеринку. Хотите, пойдем вместе?

— Хочу, — сказала Лена. — Но мне нужно десять минут, чтобы снять кассу…

— Я подожду…

Он не шутил. И его глаза — тягуче-ленивые, немигающие — не шутили. Он готов был согрешить со всем миром, но хотел — с ней, Леной Шалимовой, торгашкой из ларька. Лена твердо знала, что так не бывает. И твердо знала, что бывает именно так. И ей было совершенно наплевать, что случится завтра, потому что завтра она будет думать о том, что случилось вчера.

Она будет думать об этом очень долго.

Ни в какие десять минут она не уложилась: из-за тягуче-ленивых глаз, свернувшихся клубком в ожидании. Цифры путались и сбивались, рубли прикидывались копейками, копейки — рублями, к тому же где-то затерялись «Turbulence» (по восемьсот) и задиристый подростковый «Jeans Boys» (по триста двадцать).

Он заглянул в ларек, когда Лена, отчаявшись, решила задекорировать неуловимый «Турбуленс» под два проданных еще вчера крема от морщин.

— Вот что… У меня сейчас нет времени.

Вот, возьмите… И позвоните обязательно.

Завтра. А лучше сегодня — вечером, ночью, когда хотите… Только обязательно, слышите!.. Обещаете мне?

— Да, конечно…

Он был явно чем-то взволнован. Нехорошо взволнован. Как будто за эти десять минут ожидания случилось что-то непоправимое. А может, за последнюю минуту.

Или за последнее мгновение. Непоправимому вполне хватает мгновения.

Лена тотчас же дала себе слово не выскакивать за ним как оглашенная. И все равно выскочила. Это был жест отчаяния — Он растворился в толпе, исчез, уполз в свой заброшенный азиатский храм. Он оставил Лене лишь визитку с восхитительно красивым созвучием имени и фамилии. Лена знала эту фамилию — темно-синюю, непрозрачную; фамилию из высокого флакона духов покойной Виктории Леопольдовны.

* * *

…Никогда, никогда еще чутье не подводило Бычье Сердце.

Простак Гурий, способный расследовать разве что дела о кражах носовых платков и детских лопаток из песочницы, выдвинул версию об ограблении и угоне дорогущей иномарки. Девяносто девять тысяч долларов и сам «Лексус» того стоили. В обширной практике Бычьего Сердца бывали случаи, когда людей укокошивали и за гораздо менее значительную сумму. За триста рублей в кошельке и килограмм полтавской полукопченой. За финскую кожаную куртку, оказавшуюся впоследствии голимым китайским кожзамом. За бутылку водки. И просто — за красивые глаза.

О, как Бычье Сердце хотел бы поверить в немудреную версию об ограблении! Искренне и безоглядно — как в существование бога (душу мать!), как в существование летающих тарелок, снежного человека и лохнесского чудовища. Но вера, как это обычно и случается, быстро увяла под грузом бесстрастных фактов.