Читать интересную книгу Кураж. В родном городе. Рецепт убийства - Дик Фрэнсис

Эксминстер медленно обвел всех взглядом. Я замер в ожидании. Вот он повернул голову и посмотрел в упор, не улыбаясь, как бы взвешивая. Затем отвел глаза, решил что-то и стремительно проскочил мимо меня.

Ну, а чего я, собственно, ждал? Всего лишь четыре недели я скакал для него. Три раза выиграл. Раз двенадцать приходил последним. Снял комнату в деревушке поблизости от его конюшен и каждое утро тренировался. Но я все еще был новичком, неизвестным, неудачливым жокеем из телепередачи. И я безутешно двинулся в раздевалку.

— Роб, — вдруг сказал он мне на ухо, — лорд Тирролд разрешил вам скакать на его лошади. Скажите гардеробщику Пипа — форма у него.

Я полуобернулся к ним. Двое высоченных мужчин смотрели на меня оценивающим взглядом, давая мне шанс, выпадающий раз в жизни. И они не вполне уверены, что я его достоин.

Я скакал лучше, чем когда-либо раньше, но ведь и Образец был лучшей из лошадей, на которых я садился. Он шел плавно и твердо, а от его стремительного прыжка через первое препятствие я аж рот разинул. Ко второму уже приготовился, на третьем заорал от восторга, а после четвертого понял, что достиг новых горизонтов в стипль-чезе.

Ни Эксминстер, ни лорд Тирролд не давали мне в паддоке никаких указаний. Они были слишком обеспокоены насчет Пипа: вид его сломанной ноги опечалил и озаботил их.

Эксминстер попросил только:

— Сделайте все, что сумеете, Роб.

А лорд Тирролд с небывалой для такого дипломата, как он, бестактностью, угрюмо заметил:

— Сегодня утром я поставил на Образца сотню.

Расположение участников скачки все время менялось, и я сосредоточился на том, чтобы удержать Образца на четвертом месте в группе из двенадцати всадников. Больше отставать было нельзя — иначе под конец лошади придется слишком напрягаться. Выдвигаться вперед тоже не следовало — тогда не видно, хорошо или плохо идут остальные. Образец передвинулся на третье место, прыгнув через предпоследнее препятствие, и шел еще без всякого напряжения. Перед последним барьером я вывел коня на край скаковой дорожки, чтобы у него был ясный обзор, и подбодрил его. Он тут же прибавил шагу и перед препятствием так рано взвился в воздух, что я испугался: не приземлится ли он прямо на барьер. Но я недооценил его силу. Он приземлился в нескольких ярдах по ту сторону и, не теряя скорости, понесся к финишу.

Одну из двух лошадей, шедших впереди, мы опередили в воздухе, прыгая через забор. Теперь перед нами оставался только каштановый жеребец. Только фаворит, избранный критиками, публикой, газетами. Ничего зазорного быть побежденным им.

Я сжал коленями бока Образца и два раза легонько ударил его хлыстом. А ему нужен был лишь этот сигнал, чтобы, собрав все силы, постараться выйти вперед. Он вытянул шею, выровнял шаг. Я почти стоял, обхватив коленями его загривок и, двигаясь в одном ритме с ним, держал в руке хлыст, чтобы не испугать коня. В пяти шагах от финиша он на голову обошел каштанового жеребца и пришел первым.

Я был так измотан, что едва смог отстегнуть седло. В загоне, где расседлывают победителей, царило оживление. Все улыбались мне, говорили какие-то комплименты. Но я настолько ослабел и устал, что даже не мог порадоваться своему успеху.

Ни одна скачка еще не выматывала меня так сильно. Но ни одна еще и не давала так много.

Лорд Тирролд и Эксминстер были, к моему удивлению, почти подавлены.

— Это удивительное животное! — с жаром воскликнул я.

— Да, — подтвердил лорд Тирролд, — это так. — И похлопал Образца по темной вспотевшей шее.

Эксминстер сказал:

— Не болтайтесь тут зря, Роб. Идите взвесьтесь. У вас нет времени, вы заняты в следующей скачке. И в той, что за ней. — Я уставился на него. — Ну, а чего вы ждали? Пип, видимо, на месяцы вышел из строя. Я пригласил вас быть вторым жокеем: вам придется заменять его, пока он не вернется.

Тик-Ток заметил:

— Некоторым удается вылезти из бочки с дерьмом, благоухая лавандой! — Он ждал, пока я переоденусь. — Шесть недель назад ему приходилось клянчить для себя скачки. Его пригласили на телевидение, как неудачника, а в субботу во всех газетах появились статьи про него. И вот перед нами обычная волынка — превращение начинающего в звезду первой величины. Три победы в один день! Вот это кураж!

Я улыбнулся ему:

— То, что взлетает, должно упасть. Тебе еще придется подбирать обломки. — И внезапно предложил: — Пошли, повидаем Пипа.

Нас подвезли до больницы в санитарной машине. Мы видели его всего несколько минут: на ноге — шина, одеяла натянуты до подбородка. Бойкая санитарка не велела тревожить больного — его уже подготовили к операции.

Мы только и успели сказать ему: «Привет!». Пип был ужасно бледен, глаза затуманены, но он все же спросил слабым голосом:

— Кто выиграл главную скачку? Вы?

Я кивнул, почти извиняясь. Он едва заметно улыбнулся:

— Ну теперь вам придется много ездить.

— Я буду держать их тепленькими к вашему возвращению. Вы ведь скоро вернетесь.

— Проклятых три месяца. — Он закрыл глаза. — Три проклятых месяца!

Возвратилась сестра с каталкой, и нам предложили уйти. Мы подождали в холле и видели, как санитары провезли Пипа в лифт.

— Он месяца четыре проканителится, — сказал Тик-Ток. — И придет в норму к марту, к Челтенхэму. Как раз, чтобы снова заграбастать всех лошадей и не дать тебе участвовать в скачке Чемпионов и в борьбе за Золотой Кубок.

— Это будет только справедливо, — ответил я. — А до тех пор все что угодно может случиться.

Думаю, Эксминстеру не сразу удалось убедить некоторых владельцев лошадей, что я способен заменить Пипа. Во всяком случае, мне приходилось скакать не на всех лошадях из его конюшен. Особенно в первое время. Но проходили недели, я не делал непростительных ошибок, и жокеев со стороны стали приглашать все меньше и меньше. Я привык постоянно видеть свою фамилию на табло, участвовать в трех-четырех скачках в день, возвращаться в свою берлогу измотанным телесно и душевно, но наутро просыпаться полным сил и энергии. Я даже как-то притерпелся к победам. Для меня не стало таким уж важным событием расседлываться в загоне для победителей, беседовать с восхищенными владельцами лошадей, натыкаться на свои фото в спортивных газетах.

Я стал зарабатывать кучу денег, но тратил их при этом очень осторожно: подспудно все время маячила мысль, что все это процветание — временное.

И все-таки мы с Тик-Током решили купить на паях машину. Это был подержанный «мини-купер» кремового цвета, который при дальних поездках расходовал галлон бензина на сорок миль и свободно выдерживал скорость в семьдесят миль.

— Теперь нам не хватает леопардовых шкур на сиденьях да пары блондинок, и нас не отличишь от парней с рекламных картинок в «Сплетнике», — заявил Тик-Ток, когда мы протирали свою маленькую машинку.

Он поднял капот и, наверное, в десятый раз взглянул на мотор.

— Отличная конструкция, — воскликнул он любовно.

Это приобретение значительно облегчило нам жизнь, и через две недели я уже не мог себе представить, как мы обходились без нее.

Тик-Ток держал машину у дверей своей квартиры, рядом с конюшнями, где он служил, и заезжал за мной в тех случаях, когда сам Эксминстер не подвозил меня.

Скаковые поезда курсировали теперь без нашей финансовой поддержки, а мы, рассекая декабрьский сумрак, мчались домой в своем уютном домике на колесах.

Но покуда боги сваливали на мою голову целое состояние, другие зарабатывали плохо. Грэнт не стал объясняться и даже не извинился за то, что стукнул меня по носу. Но так как он вместе с тем перестал брать мои вещи, я, пожалуй, ничего не имел против этой игры в молчанку. Вулкан ярости, клокотавший внутри него, держал все его тело в постоянном напряжении, а губы плотно сжатыми. Он не выносил даже случайных прикосновений и угрожающе оборачивался, если кому-нибудь случалось налететь на него. А так как почти всегда мое место в раздевалке было рядом с ним, избежать этого при нашей теснотище было невозможно. И каждый раз он окидывал меня взглядом, полным бешенства.

Он вообще перестал говорить — со всеми. Тренеры и владельцы лошадей не могли заставить его ни вступить в обсуждение предстоящей скачки, ни объяснить, что произошло, — после. Он молча выслушивал приказания и уходил, предоставляя тренеру возможность наблюдать скачку в бинокль и делать выводы. И когда уж он открывал рот, его замечания были так перегружены непристойностями, что даже закаленным обитателям раздевалки становилось не по себе.

Как ни странно, но испортившийся характер Грэнта не повлиял на его мастерство. Ездил он так же грубо и яростно, как прежде. Но начал вымещать свою злобу на лошадях. В течение ноября он дважды получал замечания от распорядителей за «неумеренное пользование хлыстом». Лошади возвращались после скачек со свежими рубцами на боках.