Читать интересную книгу Разговор в комнатах. Карамзин, Чаадаев, Герцен и начало современной России - Кирилл Рафаилович Кобрин

уже не было. Он с семьей и некоторыми близкими ему людьми бежал в Савойю, откуда и началась его жизнь изгнанника, которую он – как и его брат – вел до 1814 года. Причина бегства очевидна – граф д’Артуа был ультраконсерватором и ультрароялистом, так что даже в первые, еще относительно нестрашные дни революции жизнь его уже оказалась в опасности. Он презирал «третье сословие», а оно, в свою очередь, отвечало ему ненавистью. Довольно быстро граф д’Артуа стал вождем контрреволюционеров, собравшихся в немецком городе Кобленц. Все это было прекрасно известно Карамзину, когда он сочинял «Письма» и уж тем более когда он – с немалой задержкой после печатания первой части – публиковал их в России. Имя графа д’Артуа было хорошо знакомо русскому читателю, однако рассказ РП о самозванце, который представлялся братом короля Людовика, изменен не был. Очевидно, Карамзин рассчитывал на комический эффект – граф д’Артуа, склоняющий пейзан к мятежу, – это как князь Потемкин, ставший на путь аскезы и подражания Христу.

Сказав два абзаца о революции, РП отправляется осматривать достопримечательности Страсбурга – местный собор, могилу маршала Морица Саксонского, университет; он обсуждает городскую архитектуру, местную женскую моду, особенность местного немецкого языка, жалеет о том, что не получил письма от своего друга, но под конец все-таки возвращается к революции. РП ужинает в компании французских офицеров, и у них происходит следующий разговор: «За ужином у нас был превеликий спор между офицерами о том, что делать в нынешних обстоятельствах честному человеку, французу и офицеру? “Положить руку на эфес, – говорили одни, – и быть в готовности защищать правую сторону”. – “Взять абшид”[6], – говорили другие. – “Пить вино и над всем смеяться”, – сказал пожилой капитан, опорожнив свою бутылку». Перед нами три стратегии отношения к пока еще до конца не понятному событию под названием «революция». Любопытно, что последние глубокие политические потрясения, связанные с угрозой свержения монарха и расколом общества – причем горизонтальным расколом (среди революционеров конца XVIII века было немало аристократов, священников и еще больше средней руки дворян), – случились во Франции уже очень давно, за 140 лет до того. Я имею в виду знаменитую Фронду. Тогда в конце 1640-х – начале 1650-х в стране произошла гражданская война, не очень значительная по масштабам, однако, что важно для Франции, она разделила Париж, где можно было наблюдать стычки, баррикады и даже настоящую осаду столицы. Фронд было две – «парламентская» и аристократическая (Фронда принцев); помимо аристократии, высшей бюрократии и буржуа в нее вливались и низшие слои населения, недовольные тяжелыми условиями жизни. Ситуация усугублялась малолетством Людовика, будущего короля Людовика XIV, регентшей при котором была его мать Анна Австрийская, всецело полагавшаяся на своего первого министра кардинала Мазарини[7]. Участники гражданской войны то и дело меняли стороны, исход многих конфликтов был решен с помощью закулисных интриг; иными словами, Фронда стала переплетением верхушечной борьбы с проявлениями более глубокого социополитического недовольства. То, о чем говорят РП страсбургские офицеры, характерно скорее для событий середины XVII века, а не конца XVIII. Тогда, во времена Фронды, офицер действительно мог выбирать – защищать ту сторону, которую он мог счесть «правой», уйти от дел, на время или навсегда, как еще раньше Фронды, в конце XVI столетия, сделал Мишель Монтень, удалившийся в свой замок подальше от гроз Религиозных войн. Или – цинически наблюдать за происходящим, попивая доброе винцо. Интересно было бы обсудить отличие второй позиции от третьей; последний вариант вовсе не предполагает отставки, ухода от дел, наоборот, «над всем смеяться» вполне может означать «менять стороны и получать как можно больше выгоды от неразберихи». Хороший набор вариантов для служилого человека времен Фронды – так поступал знаменитый полководец принц Конде, тысячи других военных, французских и наемных иностранцев; отметим, впрочем, что подобных возможностей для большинства населения страны, конечно же, не существовало. Оно выбора не имело. Отличие революции Нового времени от любых гражданских войн, восстаний и тому подобных событий европейского прошлого заключается в возможности сознательного выбора для народной массы (отдельные представители низов, конечно, и до того могли пробиться в условиях социального хаоса). Революция – то, что меняет общественное сознание, формирует классовое сознание, это событие полностью переворачивает все устройство жизни на самых разных уровнях, так что укрыться от него почти невозможно. Только те, кто находится вне пространства революции, имеют роскошь (или несчастье, это как посмотреть) быть ею не затронутым, избежать ее влияния на свою жизнь и на свое мировоззрение. Именно поэтому о французских роялистах-эмигрантах было сказано «они ничему не научились и ничего не забыли» – а потом, почти 20 лет спустя, повторено о Бурбонах, вернувшихся из изгнания в посленаполеоновскую Францию. Они не забыли жизнь до революции, которую революция заставила забыть. Они не поняли, что как «раньше» не будет уже никогда.

Страсбургские офицеры не понимают еще, о чем говорят. Первый не знает, что вопрос о «правой стороне», которую стоит защищать, теперь приобрел характер исторический. Если считать таковой лояльность подданного короля – тогда надо защищать дело монархии, что уже в скором времени будет сопряжено с участием в иностранной интервенции в собственную страну. Если «правая сторона» – сторона «нации», тогда никакого монарха нет – как нет и концепции персонального подданства. Тогда офицер становится частью коллективного тела нации, кто бы это тело ни формировал и кто бы им ни верховодил – Конвент, Директория, консул, император. Первый вариант «правой стороны» уже устаревал на глазах, второй – восходил во всей своей мощи, чтобы стать главным, господствующим в последующие 200 лет, а кое-где и до сегодняшнего дня. Конечно, как советует видавший виды капитан, опорожняя бутылку, выбор этот необязательно идейный и возвышенный, апеллирующий к чувству справедливости и долгу. Можно просто ставить на тех, кто сегодня кажется сильнее, – и втихомолку посмеиваться над простаками. Так что это мнение есть всего лишь частный случай идеи «правой стороны». Обреченными, увы, остаются надежды на абшид у истории.

Получается, что в Страсбурге РП видит не революцию, а скорее предчувствие революции, намек на нее, выраженный в одном-единственном слове «нация». Читатель «Писем» уже знает, что это действительно революция; он, как и Карамзин, видит дальше РП – у того еще все впереди, он только заехал во французский город, чтобы потом быстро покинуть территорию Франции и направиться в Швейцарию, где все тихо и спокойно. Собственно, напряжение – как и во всей части «Писем», посвященных Франции, – возникает из-за зазора между тем, что происходит в данный момент с РП, и тем, что позже произойдет с ним и с людьми, с которыми он встречается или о которых говорит. Зная финал – ну или, на худой конец, зная грядущий апофеоз трагедии, – русская публика впервые следит