Естественно, что с такой прямолинейностью и страстностью Никон не ограничился необходимым и слишком перегнул дугу в другую сторону. Вместо исправления старого текста он во многих случаях предпринял совсем новый перевод с греческого. Русские ревнители старины приходили в недоумение, сравнивая этот новый перевод со старым и находя, что Никон «ту же речь напечатал, но новым наречием: где “церковь” была, тут “храм”, а где “храм”, тут “церковь”; где “отроцы”, там “дети”, а где “дети”, тут “отроцы”; вместо “креста” – “древо”; вместо “певцы” – “песнословцы”». «Чем же сие лучше оного, – спрашивали ревнители старины, – и что в старых книгах ересь, и какое слово противно божественному писанию?» В исправлениях подобного рода они видели, со своей точки зрения, одну слепую ненависть к старому. «Печатай, Арсен, книги как-нибудь, лишь бы не по-старому» – так пародировали они принципы никоновского книжного исправления. К довершению неудовольствия, раскольникам было известно то, что только впоследствии стало известно исторической науке: основной принцип книжного исправления – сличение с древнегреческими оригиналами – не применялся на практике. По исчислению исследователей, из пятиста рукописей, привезенных с Востока командированным для этой цели Сухановым, только семь годились для исправления по ним богослужебных книг. Кроме того, удалось найти подлинник, по которому исправлялся русский служебник, – и подлинником этим оказался греческий эвохологий, напечатанный в 1602 г. в Венеции.
Дурно ли, хорошо ли, но дело было сделано. Время академических споров прошло, от слов приходилось переходить к делу. Люди равнодушные и слабые могли еще до времени держать нейтралитет между воюющими сторонами. Но всем заинтересованным в споре, материально или духовно, приходилось делать решительный выбор. На одной стороне стоял Никон, вооруженный авторитетом восточных патриархов, а также и той «веревкой», которой, по его собственному признанию, он иногда «смирял помалу в Церкви» своих подчиненных и которая в его употреблении сильно напоминает знаменитую «дубинку Петра Великого». На другой стороне оказалась вся масса ревнителей русского благочестия, приученная авторитетом Церкви верить в непогрешимость этого благочестия и в русскую всемирно-историческую задачу – сохранить его неприкосновенным до второго пришествия.
Скит патриарха Никона в Воскресенском (Ново-Иерусалимском) монастыре
Что должна была теперь делать вся эта масса? Ей оставалось только одно: приложить к русской официальной Церкви ту же теорию, которую она прилагала к церквам римской, греческой и малороссийской. В знаменитой «Книге о вере», изданной в 1648 г., это приложение было уже предусмотрено наперед. Римская Церковь, говорилось там, отложилась в 1000 г., Малороссийская – в 1595; в 1666 г. должна прийти очередь и Великорусской Церкви10.
Факсимиле подписи патриарха Никона
Случилось так, что 1666 г. был годом собора, осудившего противников Никона; а в следующем году этот приговор закреплен был проклятием, произнесенным над старообрядцами самими восточными патриархами. Таким образом, пророчество «Книги о вере» сбылось – Никон «истребил древнее отеческое благочестие» и «утвердил инославное римское нечестие». Царь вместе с патриархом отступил от святой православной веры. До собора 1667 г. и провозглашенных им клятв сторонники национального благочестия могли еще надеяться, что их мнение восторжествует. Ссора Никона с царем Алексеем Михайловичем и восьмилетнее междупатриаршество поддерживали эту надежду. С каждым годом, однако, становилось все яснее, что склонить царя к восстановлению старой веры не удастся.
Вместе с тем изменялось и настроение ревнителей древнего благочестия.
Все, что было в их рядах умеренного и нерешительного, стушевалось по мере того, как выяснилась полная безнадежность положения. Одни открыто смирились, другие замолчали. Первые роли в борьбе перешли к людям такого закала, как юрьевский протопоп Аввакум. Хотя и он не сразу потерял надежду на мирный исход борьбы. «Вздохни-ка по-старому, – обращался он к царю в одну из своих оптимистических минут, – как при Стефане (Вонифатьеве) бывало, и рцы по русскому языку: “Господи, помилуй мя грешного!” А “кириелейсон”-от отставь: так еллины говорят, плюнь на них! Ты ведь Михайлович, русак, а не грек. Говори своим природным языком; не унижай его ни в церкви, ни в дому, ни в простой речи… Любит нас Бог не меньше греков: предал нам и грамоту нашим языком через Кирилла и Мефодия. Чего ж нам еще хочется лучше того? Разве языка ангельского? Да нет, ныне не дадут – до общего воскресения».
Совсем другим языком говорит с царем тот же Аввакум в горькие минуты своего одиночного заключения в Пустозерском подземелье. «Ныне последнее тебе плачевное моление приношу из темницы, яко из гроба…: помилуй единородную душу твою и вниди в первое твое благочестие… Здесь ты нам праведного суда с отступниками не дал, так там, на Христовом суде, будешь сам отвечать всем нам… Там будет и тебе тошно, – да тогда не пособишь себе нимало… Жаль нам твоей царской души, да помочь не можем: сам ты не хочешь своего спасения… А что ты не велел нас по смерти у церкви хоронить и при жизни лишил святых тайн… хорошо ты это придумал со своими властями. И мученикам святым, как ты всякий день слышишь в церкви, не было честного погребения… чем мы их лучше?.. Чем ты больше нас оскорбляешь, и мучишь, и томишь, тем мы тебя, царя, больше любим и Бога за тебя молим до смерти твоей… Спаси, Господи, и обрати к истине твоей! Если же не обратитесь, то все погибнете вечно, а не временно… Нет, государь, будет плакать о тебе: вижу, не исцелить тебя! Ну, прости же Господа ради, пока не увидимся с тобою там. Присылал ты мне сказать: рассудит-де, протопоп, меня с тобою праведный судия, Христос. И я на том положил: будь по твоей воле; тебе, государь, так угодно, – ино и мне так любо. Ты царствуй много лет, а я много лет мучусь; и пойдем вместе в дома свои вечные, когда Богу будет угодно. Видишь ли, самодержавный: ты владеешь, живя на свободе, одной только русской землей, а мне Сын Божий за темничное сиденье покорил небо и землю. Ты, от здешнего своего царствия отойдя в вечное жилище, только возьмешь гроб да саван. А я по вашему распоряжению не сподоблюсь савана и гроба: нагие мои кости псами и птицами небесными растерзаны будут и по земле влачимы. Но и так – хорошо мне и приятно на земле лежать, светом быть одету, небом быть покрыту… Ну, да хоть, государь, и приказал ты выкинуть меня собакам, благословляю тебя еще раз последним благословением».
К. Вещилов. Протопоп Аввакум
Мрачным пафосом проникнут этот последний земной расчет с царем, не лишенный, впрочем, тайной мысли подействовать на его мягкую душу. Совсем иным настроением дышит последнее завещание знаменитого расколоучителя к пастве. Это бодрый, одушевленный призыв к неустанной борьбе за верное дело. «Нут-ко, правоверие, – нареки имя Христово, стань среди Москвы, перекрестись знамением Спасителя нашего Христа, двумя перстами, как мы от святых отец прияли; вот тебе – царство небесное дома родилось. Бог благословит: мучься за сложение перст, не рассуждай много. А я с тобой за это о Христе умереть готов. Хоть я и не смыслен гораздо – не ученый человек – зато знаю, что все в церкви, от святых отцов преданная, свята и непорочна суть. Держу до смерти, яко же приях… До нас положено: лежи оно так во веки веков».
Боярыня Морозова посещает протопопа Аввакума в заключении
Аввакум. Пять святых и пять врагов старой веры. Илл. к Поучению аввы Дорофея о любви
Так, положа руку на сердце, готовое громко исповедовать свою веру среди Москвы, отделялось русское народное благочестие от благочестия господствующей Церкви. Болезненный и обильный последствиями разрыв между интеллигенцией и народом, за который славянофилы упрекали Петра, совершился полувеком раньше. Этот разрыв произошел в сфере гораздо более деликатной, нежели та, которую непосредственно задевала петровская реформа. Религиозный протест, конечно, удесятерил свои силы, соединившись с протестом политическим и социальным. Но это нисколько не изменяет того основного факта, что первой и главной причиной разрыва были вопросы совести. Русскому человеку в середине XVII в. пришлось проклинать то, во что столетием раньше его учили свято веровать. Для только что пробужденной совести переход был слишком резок. Естественно, что масса отказалась на этот раз следовать за своими руководителями. Предоставленная самой себе, она очутилась в совершенных потемках.
Разногласия старообрядцев и история поповщины