формы; ее красная шея, вся в складках, была полуоткрыта; один бок платья, заткнутый за пояс, давал возможность видеть два огромные красные столба, которые по своей крепости могли сдержать какое угодно здание. Босые ее ноги были обуты в истоптанные полуботинки.
— Ах, вы, лентяи! видите, вода через край льется, а не тащите в кухню! — на всю улицу кричала хозяйка.
— Мы не можем, тетенька! — в один голос сказали испуганные дети.
— Не можете! а шайки отчего не взяли, а?
И хозяйка гневно вручила каждому по шайке. Дети, почерпнув воды, поплелись к калитке.
— Тише, не плещите! — повелительно командовала хозяйка, а сама поглядывала на верхнее венецианское окно зеленого дома. Заметив красноухого мальчишку, она радостно закричала:
— Митя! а Митя!
— Ась? — выглянув, сказал мальчишка.
— Что ты делаешь на чердаке?
— С котятами играю.
И мальчишка показал из слухового окна маленького котенка, которого держал за шею.
— Кинь-ка сюда его! ха, ха! — говорила хозяйка.
— Не смею: тятенька услышит.
— А он спит?
— Спит.
— Ну, так не услышит; брякни-ка его, брякни!
И хозяйка делала выразительные жесты. Мальчишка, ободренный хозяйкой, вышвырнул на крышу всех котят, и они с мяуканьем начали карабкаться по ней.
Вдруг венецианское окно стукнуло: высунулась небритая фигура в белом вязаном колпаке, в старом халате, и старалась заглянуть на крышу.
— Эй, кто там? Митька, что ли? а? кто котят трогает? — кричал с озабоченным видом Доможиров, обладатель дома и мальчишки, который, притаясь, спрятался за трубу.
— Что это вы, никак спите? — сказала хозяйка, кокетливо обдергивая свое платье.
— А что? да я хочу посмотреть, кто котят трогает.
И Доможиров чуть не выскочил из окна, стараясь открыть преступника.
— Слышали, какой ужасный…
— Что? что такое? пожар близко? а? — в испуге перебил Доможиров.
— Эх! ха, ха, ха! — подбоченясь, смеялась хозяйка. — Дождь…
— Когда?
— С четверть часа; видите, какой лил!
— Ах, жаль! я бы свои цветы вынес.
— Проспали! а я так для чаю воды приготовила; такая чистая, лучше, чем из канала. Милости просим, милости просим!
И хозяйка, потрясая мостовую, легкой рысью пошла домой.
Между тем ни девушка, ни ее гость не замечали, что буря прошла. Песня башмачника снова послышалась под окном, смешиваясь с постукиваньем молотка.
— Вам весело; у вас сосед такой певун, — сказал молодой человек.
— Да, он такой добрый! — отвечала девушка и, взглянув в окно, прибавила печально: — Дождь перестал.
— Перестал?
И молодой человек вглядывался в воздух. Девушка высунула свою беленькую руку из окна и радостно сказала:
— Нет еще, идет… маленький…
— Прощайте, извините, что я вас без…
Молодой человек замялся.
— Ничего… я очень вам благодарна… я рада… прощайте!
— Мое почтение!
Гость вышел. Оба они были в волнении. Она кинулась к окну, присела и украдкой следила за ним, а он, ловко перескакивая с камня на камень, поминутно оглядывался. Вдруг нежно начатая нота оборвалась; девушка увидела башмачника, который тоже переходил улицу. Взяв с тротуара свои розы, он медленно воротился домой.
Девушка стала работать, но то иголка колола ей палец, то нитка рвалась, то она забывала сделать узел и усердно стегала, не замечая, что шитья не прибывало. Грудь ее сильно волновалась, и улыбка поминутно показывалась на ее довольном личике, которое горело ярким румянцем. Дверь скрипнула: Катя и Федя вошли в комнату.
— Что вам? — ласково спросила девушка.
— Дядя цветочек прислал тебе, — отвечала Катя, смело подавая ей тощий розан, который недавно красовался на тротуаре.
— Скажи дяде спасибо. И она поцеловала детей.
— Ах, какие вы мокрые!
— Мы воду носили, — самодовольно и в один голос отвечали дети, которых теперь нельзя было узнать: они ясно и весело смотрели в светлые глаза девушки, не обнаруживая ни робости, ни грубости.
Катя и Федя с двух лет начали вести кочевую жизнь. Слова «мать и отец» были им чужды и заменялись общим выражением: тетенька и дяденька. Они не знали ласк и нежного попечения, зато инстинктом понимали, что не смеют и не должны иметь своих желаний. И у них не было капризов с теми людьми, которые обходились с ними грубо. Послушание их было невероятное: иногда хозяйка грозно крикнет: «молчать» — и дети молчат целый день, меняясь только между собой выразительными взглядами. Ни новое жилище, ни новые лица — никакие перемены не смущали и не удивляли их; с трех слов они уже свыкались с характером тех, — чьим попечением вверяла их мать — за четыре рубля серебром в месяц. Разумеется, только страшная нужда заставила мать бросить своих детей. Жертва вероломного обольстителя, она лишилась места гувернантки и должна была итти хоть в нянюшки, чтоб кормить детей. Ее редкое появление, вечно печальное лицо, угрозы хозяйки: «погодите, мать придет: высечет», — все вместе действовало на детей так, что они дичились своей матери. Огорченная их равнодушием, часто бедная женщина плакала; но дети не понимали ее слез, еще больше чуждались ее и прощались с ней с радостью. Взамен любви к родителям, дружба между братом и сестрой развилась до такой степени, что одни желания, одни привычки были у них. Хотели заставить сделать что-нибудь брата, стоило погрозить сестре, и наоборот, все тотчас исполнялось. Самый маленький кусочек делили они пополам. В целый день с ними никто слова не скажет, а дети говорят между собой безумолку, и, вслушавшись в их болтовню, подивишься их наблюдательности. Зато с теми, в ком замечали ласку и любовь, они становились смелы, любопытны и резвы.
Вскарабкавшись на окно, Катя обняла девушку и крепко целовала ее; Федя тоже тянулся к ней.
— Катя, Федя, тише! платье запачкаете!
— Тетя, посмотри, вон дядя смотрит! — наивно сказала Катя, — указывая пальцем на молодого человека, который появился в окне зеленого дома.
Девушка невольно повернулась. Молодой человек слегка поклонился и поманил детей. Дети закопошились и с криком: «дядя зовет!» побежали к двери, но вдруг остановились, как вкопанные: в дверях стояла тетенька (как звали дети толстую хозяйку).
— Куда, стрекозы, а?.. Здравствуйте, моя красавица!
— Здравствуйте, — сухо отвечала девушка.
— Что поделываете? Вишь, какого дождя бог послал… Себе, что ли? — спросила девица Кривоногова, протянув красную руку к кисее.
— Нет, чужая работа.
— Вот то-то и есть! что хорошего — чужое! Небось, погулять хочется иногда, а тут шей да шей; будь еще старуха, как я, — куда ни шло! а то молодая. Плохое житье!
— Что ж делать? Вот вы советуете мне гулять, а как я вам раз целкового недодала в срок, так хотели взять мой салоп…
— Ну, старый человек любит поворчать! Вот до вас жила у меня тут жилица — такая красивая, право; также всё работала, бог и