У низенького мраморного столика Леди Кларик сняла с себя все бриллиантовое облачение, как ненужную мишуру оставила на стекле. Распустила волосы.
Уже находясь в постели под одним одеялом она мягко проговорила.
– Знаешь, временами я так начинаю чего-то бояться.
– Например, ты боишься моей жены? Смею заверить она про нас знает… да тем более она и сама в Версале* шашни с кем-нибудь крутит.
– А ты?
– Перестань, очаровательная моя, – поцеловал ее в выразительное личико, заметив на нем набежавшую тучку.
Положив голову на его плечо, она продолжила
– У тебя жена такая красивая, почему ты ее не любишь?
– Прелесть моя… потому что я люблю тебя, и тебе нечего бояться ее красоты…
– ??…
– … Англичаночка ты моя (сильнее сжал ее), она красивая, но не сексуальная, она не говорит по-английски, а это просто ужасно, когда со своей женщиной приходится картавить вместо того, чтобы говорить свободно…
– ??…
– Ну, например, как сказать по-французски: «я сделал с тобой хет-трик?…
– Не надо… Ну-ка поспокойнее! – дала пощечину, – мальчик мой…
…Я тоже заметила, иностранцы по-французски говорят намного привлекательнее.
За домом, впрочем уже не под дождем, но в луже воды, скопившейся на дне резервуара крыши рыдвана находившийся там Рено почему-то только сейчас подумал, что ему нечего здесь делать. На эту мысль его навела ощущаемая им величина кабины, предназначенной для таких дел, в которые ему лучше не соваться.
Помимо этих мыслей оставалось еще сетовать на свое промозглое положение, лежать в луже холодной воды, пропитывающей насквозь до самых последних сухих лоскутков, и вместе с этим не шевельнуться, чтобы не быть обнаруженным после любого хоть сколько-нибудь заметного покачивания корпуса колымаги. Правда он все же шевелился, например, когда вытащил из под мышки пистолет.
Ладно, можно было бы не шевелиться, если б он занимал удобное положение, а то ведь ко всему прочему хотелось расшевелить затекшие члены, подвигать суставами.
Так же было и с сыростью: можно бы было смириться с тем, что промок до нитки, но когда к тому же находясь столько под холодным душем – простыл, по крайней мере чувствовалось болезненное состояние, с сопутствующими симптомами, как то: трудность вдыхания через нос, нытье спины, горячая голова и в то же время, пробегающая по телу ознобная дрожь – терпеть было просто невыносимо. Стало как будто даже холодней в воздухе.
Тут же внизу сидел на облучке, весь скукожившись, тот, кто подменил Дармаглота на этом месте. И хотя он не промок, ехав со всеми внутри, все заворачивался в свой плащик в кокон, чтобы этого не произошло, так как дождь снова стал накрапывать и уже буквально через минуту снова занялся.
Не так далеко отсюда, где в данный момент начинались осадки с небесного океана – на базе, достаточно близкой в этом отношении, осадков еще не наблюдалось.
Дождь, во время которого с базы выехали на рыдване уже закончился и более не предугадывался, и это всего за несколько больших улиц!
Находясь в возникающей из под рук подземной части базы – в подкопе как бы идущим в сторону подвалов дома, Франсуа непосредственно не испытывал на себе холодное и сырое влияние дождя как Рено, но между тем ему от этого не было нисколько легче. Голод и усталость хуже всяких недомоганий. И к тому же Франсуа был также мокр, вспотев от адской работы в твердом, как прессованном, грунте. Но работал он как известно на себя.
Сразу как ему сказали, что он будет рыть, первым душевным порывом Франсуа было насмеяться на сие решение и категорически отказаться и ни в какую не браться за работу, но хорошо быть вялым (от бескормицы), сразу остановил себя на мысли о выгодах, кои можно было извлечь от унизительной работы по окрику, с инструментом в руках и разрешением на рытье.
И сейчас, наивно полагая, что по ночам преступники спят, он реализовал свой план побега, правда при этом провалив план Рено. Франсуа не то что не слышал как до него дозывались, но и не почувствовал даже как за толстым слоем наверху по поверхности прогромыхал рыдван.
Ощущая сильную жажду (вода в кувшине давно кончилась) ему было и не до этого: приходилось безропотно мириться со своим тяжким положением, постоянно задыхаться от нехватки свежего воздуха, да еще плюс к этому от поднимаемой пыли, которую приходилось самому же и поднимать.
Приходилось нехотя сползать вниз, одновременно спихивая с собой и то, что нарыл. Отдохнув внизу на свежем воздухе, вытряхнув из-за спины то, что туда насыпалось (ужасное состояние) набравшись духу снова лез вверх. Трудясь в таких неимоверных усилиях (с непривычки, и к тому же оголодавший) можно было вконец обессилить от одного только давящего чувства, но живительно питала спасительная мысль о близкой свободе и что все это может скоро кончиться от одного удара заступа, и увлеченный рыл, иногда увлекаясь до того, что забывал прочищать от наработанной земли нижнюю часть подкопа. Горловина прохода, узкая сама по себе, на уступах забивалась осыпающейся землей и приходилось долго и монотонно пробивать ее далее вниз чаще всего ногами, так было легче дышать.
В один такой раз у него даже сердце екнуло, когда подумал, что уже ничего поделать нельзя с закупоркой. Когда же при помощи заступа он все же прочистил проход (правда, не до конца) зарекся больше такого не допускать и снова с приливом радужных мыслей о свободе полез наверх продолжать вгрызаться в грунт, теперь уже более мягкий: торить свой путь.
С тревогой почувствовал, что задыхается и сразу же его охватило угнетенное, почти паническое, состояние от давящей темной земной насыпи. От отчаяния спасала только его личная выдержка и то обстоятельство, что он сразу стал сползать вниз.
Ширина горловины стала казаться ему слишком узкой, вот-вот сдавит. Ноги уперлись в плотную массу. Потопал – только сильнее утрамбовал.
Решил рискнуть.
Еще сильнее утоптал ногами землю, полез вверх. Когда же конец.
Наработав небольшой объем, Франсуа сразу же его притаптывал, так один раз почувствовал, что нечем дышать, и не может вздохнуть. Кое-как добрался до уже верхнего конца подкопа. Там и воздух казался чуть-чуть посвежее.
Несмотря на другие меры предосторожности: уменьшил ширину горловины, затор неумолимо догонял сзади значительно быстрее, чем ожидалось и вот уже подпертые ноги приходилось держать согнутыми.
Из всех описываемых нами мест лучше всего было конечно же тем, кто находился в зале, но те, кто находился в кладовой, между черным входом и закрытой дверью в коридор, пребывали от своего положения куда в большем восторге, ибо разве может какая-то любовь сравниться с тем чувством, которое испытывал в толпе каждый, предчувствуя удачную наживу над миллионщиком.
Алчность куда более сильное чувство. И особенно радовался своей ловушке Картуш, продумавший все до мельчайших подробностей.
Обнаружить свое присутствие (пока они сами того не сделают) было невозможно. Джон Лоу не мог воспользоваться не подозреваемым им даже черным входом, потому, что у него не было ключей, так же как и от дверей кладовой. Он недавно нанял этот дом на тихой уединенной улочке, а Карконта по чистой случайности не сказала съемщику о том, что таковой в доме имеется и вследствие этого у нее остались ключи, чем и воспользовался сейчас Картуш.
Все складывалось благополучно: мыши в мышеловке оставался сущий пустяк, для руководителя с такой богатой практикой. Действительно, никаких осложнений более не предвиделось, оставалось только дождаться решительного момента. Картуш выжидал, чтобы взять их что называется «голенькими», и пока стоял прислушиваясь через замочную скважину, выжидал время.
Остальным же за его спиной уже давно надоело стоять в толчее и соблюдать «гробовую тишину», и каждый так или иначе выказывал свое нетерпение, даже в пристальном безликом взгляде в затылок главному. Тот же пока ничего не предпринимал и остальным приходилось бездействовать.
Особенно не терпелось полной Карконте, на голову выше всех средних мужчин. Она давно отдала Картушу ключ и несколько раз потормошила, побуждая к действию, но напрасно. Пришлось бесприкословно подчиняться так же как и остальным.
Вдруг Картуш повернулся и зло произнес:
– Ключ не тот.
Глава VI. О том где был найден ключ и что было дальше?
– Ой, Господи, Боже мой! – воскликнула Карконта, и в то же время почувствовала предупредительный толчок в зад, хотя восклицание вряд ли можно было расслышать находясь даже в десяти шагах снаружи, не то что в зале на втором этаже.