и все остальные? Как мне объяснить, что на войне можно чувствовать себя в безопасности, когда знаешь, что вокруг тебя – хорошие люди?
Третья зима
Ноябрь 1938 года
В Барселоне стояла идеальная погода для бомбежек. Кафе вдоль бульваров Рамблы были переполнены. Пить было почти нечего: лишь сладкая шипучая отрава, которую называли оранжадом, и жуткая жидкость, предположительно херес. Еды, конечно, не было никакой. Все гуляли, наслаждаясь прохладным послеполуденным солнцем. За последние два часа не появилось ни одного бомбардировщика.
Цветочные киоски, встречавшиеся по дороге, смотрелись ярко и красиво.
– Все цветы проданы, сеньоры. Скупили для похорон погибших во время бомбардировки в одиннадцать часов; несчастные души.
Вчера весь день было ясно и холодно, и так, вероятно, будет и дальше.
– Какая прекрасная погода, – сказала одна женщина. Она стояла, закутавшись в шаль, и глядела на небо. – И ночи такие же ясные, как и дни. Катастрофа, – сказала она и вместе с мужем пошла в сторону кафе.
Было холодно, но, правда, красиво, и все постоянно слушали, не раздастся ли сирена, и когда мы видели бомбардировщики, они были похожи на крошечные серебряные пули, летящие в вышине, разрезая небеса.
Темнеет внезапно, в Барселоне не разрешается зажигать фонари, и ночью в старом городе ходить небезопасно.
«Глупо было бы так умереть, – подумала я, – упасть в воронку от бомбы, в такую, как та, которую я видела вчера; она вела прямо в канализацию. Чем ни занимайся на войне, это выглядит странным. Вот с чего я сейчас пробираюсь по окрестностям после наступления темноты, ищу плотника, чтобы заказать рамку для рисунка друга?»
Я нашла дом Эрнандеса на глухой улице и держала зажигалку над головой, чтобы осветить путь, пока шла по коридору и лестнице, затем постучала в дверь. Старая госпожа Эрнандес открыла и пригласила войти. Добро пожаловать, ее дом – мой дом.
– Как вы? – спросила я.
– Как видите, – сказал старик Эрнандес, надвинул шапку на лоб и улыбнулся, – живы.
Место мало походило на дом, но его обитатели смотрелись в нем очень красиво. Зажженный фитиль, плавающий в чашке с маслом, освещал помещение. Вся мебель – четыре стула, большой стол и несколько полок, прибитых к стене. Десятилетний внук читал, сидя рядом с горящим фитилем.
Невестка, жена их младшего сына, тихо играла со своим ребенком в углу. Старая госпожа Эрнандес готовила еду, и в комнате было дымно. Есть они будут зелень – кучу капустных листьев размером не больше кулака – и немного сухого хлеба. Женщины начинают готовить зелень задолго до ужина, чтобы она успела размягчиться. Безвкусная вареная зелень лучше усваивается, если она хотя бы мягкая.
Рамка не была готова, Эрнандес не смог достать древесину. Она нужна для блиндажей и окопов, мостов, железнодорожных шпал, для подпорки разбомбленных домов, для изготовления искусственных рук и ног, для гробов. Он сказал, что раньше собирал куски дерева из разрушенных домов, не для работы, а на дрова, но теперь всё это берегут для госпиталей. Нелегко стало работать плотником: ни древесины, ни заказов больше не водилось.
– Не то чтобы для меня это много значит, – сказал Эрнандес, – я очень стар.
Маленький мальчик слушал. Бабушка все время посматривала на него, готовая шикнуть, если вдруг он перебьет, пока говорят старшие.
– Чем ты занимаешься весь день? – спросила я его.
– Стою в очереди за едой.
– Мигель – хороший мальчик, – сказала госпожа Эрнандес. – Он делает, что может, чтобы помочь своей старой бабушке.
– Тебе нравится? – спросила я.
– Когда они кричат друг на друга, – сказал он, хихикнув, – это бывает весело.
Его бабушка выглядела потрясенной.
– Он не понимает, – сказала она. – Ему всего десять лет. Несчастные люди – они так голодны, что иногда ссорятся между собой, потому что не знают, что им делать.
(На дверь магазина вешают табличку, и по округе сразу разлетается весть, что сегодня можно получить еду. Затем выстраиваются очереди. Порой они растягиваются на пять кварталов. Иногда можно простоять очень долго, но как только подойдет ваш черед, магазин закроется – еды больше нет. Женщины стоят в очереди и разговаривают или вяжут, дети придумывают игры, в которые можно играть, стоя на одном месте. Все очень худые. По звуку первого взрыва они прекрасно определяют, где падают бомбы. Если первая бомба звучит глухо, они даже не двигаются с места, потому что знают – непосредственной опасности нет. Если же гул самолетов слышен слишком отчетливо или первый взрыв звучит неровно и резко, все бросаются врассыпную – к дверным проемам или убежищам. Они делают это профессионально, как солдаты.
Измученные женщины одна за другой входят в магазин и протягивают продуктовые карточки через высокий пустой прилавок. Девушки за прилавком выглядят здоровыми, потому что красят щеки румянами. Еду выдают порциями, в маленьких серых бумажных мешочках. Мешочек риса размером с сигаретную пачку: норма для двух человек на две недели. Мешочек вдвое меньше, полный сушеного гороха: норма для одного человека на две недели. Подождите, есть еще треска. Девушка за прилавком достает кусок серо-белой плоской рыбы и отрезает ножницами маленький кусочек – ножницами, а не ножом, так получается точнее. Полоска длиной с палец и в два пальца толщиной – рацион для одного человека на две недели. Женщина с седыми волосами, серым застывшим лицом и измученными глазами протягивает руку, чтобы взять свой кусочек рыбы. Она держит его минуту в руке и рассматривает. Все смотрят на нее и ничего не говорят. Затем она поворачивается, проталкивается сквозь толпу и выходит за дверь.
Теперь она каждый день будет ждать: откроется ли снова магазин в ее районе, получится ли что-нибудь обменять, приедет ли в город знакомый фермер с дюжиной яиц, четырьмя кочанами капусты и картошкой. Сможет ли она где-нибудь и как-нибудь раздобыть еду для семьи? Порой, когда продукты в магазине заканчиваются до того, как всех обслужат, женщины дичают от горя, ведь они так боятся уйти домой ни с чем. Тогда случаются скандалы. Мальчишки не понимают, что такое скандал, они знают только, что наблюдение за ссорой скрашивает долгие часы ожидания.)
– Ты не ходишь в школу? – спросила я Мигеля.
– Сейчас нет.
– Он очень хорошо учился в школе, – сказала его бабушка.
– Я хочу быть механиком, – сказал ребенок, чуть не заплакав. – Хочу быть механиком.
– Мы не разрешаем ему ходить в школу, – сказала госпожа Эрнандес, поглаживая внука по черноволосой голове. – Из-за бомб. Не можем позволить ему гулять одному.
– Бомбы, – сказала я и улыбнулась мальчику. – Что ты делаешь, когда падают бомбы?
– Я прячусь, – ответил он и застеснялся. Он рассказывал мне секрет. – Прячусь, чтобы меня не убило.
– Где прячешься?
– Под кроватью.
Невестка, которая была еще очень молода, рассмеялась, но старики отнеслись к словам мальчика серьезно. Они знают, что человек должен быть уверен хоть в чем-то, и раз ребенок считает, что под кроватью он в безопасности, так лучше для него.
– Когда закончится война? – неожиданно спросила невестка.
– Ну, ну, – ответил старик. – Закончится, когда мы победим. Ты же знаешь, Лола. Наберись терпения и не глупи.
– Я не видела мужа пять месяцев, – объяснила девушка так, будто ничего страшнее ни с кем случиться не могло. Госпожа Эрнандес покивала – ее голова выглядела так, словно ее старательно вырезали из старого дерева, – и сочувственно хмыкнула.
– Понимаете, сеньора, – сказал мне Эрнандес, – я настолько стар, что, возможно, не доживу до конца войны. Ничто для меня уже не имеет значения. Но потом наши дети будут жить лучше. Я так и говорю Лоле. Когда война закончится, они с Федерико заживут хорошо, в новой Испании. Кроме того, – сказал он, – Федерико многому учится в армии.
(Участники интербригад покинули фронт и ждали возвращения домой – те, кто еще не уехал[17]. Для них устроили парад на проспекте Диагональ: женщины бросали цветы и плакали, а все испанцы благодарили