Дерзость характера его восхитили Жюльена, а факт, что они однофамильцы, тому помогло. Молодой человек сделался тайным поклонником знаменитого земляка. Тайным, потому что открыто восхищаться человеком, которого после гибели уничижительно прозвали Синей Бородой, было неосмотрительно.
Симпатии к человеку, объявленному кровавым маньяком, не приветствуются в обществе. Жюль знал и не собирался становиться изгоем или мучеником во имя неизвестно чего. Не желал подвергаться нападкам за оригинальность взглядов – это могло помешать будущей карьере, ненужно осложнить жизнь. Ведь несмотря на гордые прокламации о свободе слова, свобода эта на самом деле имеет жестко очерченные рамки.
Завершив первый этап расследования, Жюльен пришел к заключению: барон де Рэ-де Лаваль был совсем не тем злодеем, за которого его выдают. Общественное мнение воспринимает его слишком зашоренно, односторонне. В соответствии с официально установившейся версией: кровавый убийца, замучивший сотни малолетних жертв, не считая других злостных правонарушений. Среди которых: общение с дьяволом, склонность к алхимии и далее по порядку – из набора обвинений средневекового суда.
У Жюля барон вызывал не отвращение, а сочувствие и симпатию. С примесью горечи. Будто к члену семьи, которого подвергли шквалу нелестных, неподтвержденных, непроверенных слухов. Они стали преследовать его после смерти и постепенно превратились в утверждение, не подлежащее отмене. В безоговорочно принятый вердикт, который давно следовало бы пересмотреть – из-за вновь открывшихся обстоятельств. Например, что общение с дьяволом – лишь плод воображения, а смешивание химических элементов – лишь научный опыт.
Странное ощущение: Жюль считал себя родственником великого земляка. С чего он взял? Да, имена почти одинаковые: разница в одну букву. Фамилии совпадают – де Лаваль. Но это ни о чем не говорит. У барона фамилий имелось около десятка – все по названиям владений, унаследованных от родни. Так что в округе полно его «однофамильцев».
Или выдвинуть другую версию, более вероятную. Ну… относительно вероятную: Жюльен – дальний его потомок. От незаконнорожденного сына кухарки или крестьянки, неосторожно проходившей мимо? Почему нет? Барон де Лаваль отличался сексуальной агрессивностью и неразборчивостью в связях… Версия возможная, но за давностью лет недоказуемая, не подвластная практическому анализу ДНК. Жаль. Было бы интересно проверить.
Результаты расследования воодушевили Жюля. Вплотную занявшись изучением жизни барона, обнаружил первые несовпадения в его досье. Немедленно приступил ко второй части задания – проверить непредвзятость судей, приговоривших носителя древнейшей французской фамилии к сожжению на костре позора.
Кстати про костер. Наказание это было таким же обычным в средние века, как сейчас штраф за превышение скорости. Широко применялось к рядовым еретикам и низкопородным колдуньям-самоучкам. Но не к представителям знати. С которыми воины инквизиции предпочитали не связываться. Себе дороже: богатые вельможи вспыльчивы и агрессивны, натренированы в междоусобицах, без оружия не ходят, умеют за себя постоять. Придешь их арестовывать – надают по шее и вытолкают взашей.
Тем более судьи должны были бы поосторожнее обращаться с опытным полководцем, маршалом Франции. Ан нет, не побоялись начать преследование и вынести высшую меру. Значит – имели поддержку: приказ убрать барона поступил с самого высокого верха…
К удаче Жюля в этой части расследования имелось больше фактической определенности в виде хорошо сохранившихся документов.
Он критически просмотрел материалы дела. Первая подозрительная вещь, бросившаяся в глаза: председателем суда и главным обвинителем выступал давний должник барона – епископ Нантский. Все ясно. Заинтересованное лицо.
Второе – сама формулировка обвинений звучит как несусветная околесица. Неправдоподобная, неправомерная и в большинстве глупая, если не сказать – смешная. Ну кто сейчас поверит в дребедень про «связь с дьяволом» и «подписание договоров кровью»? Галиматья, не вызывающая доверия. В те времена всеобщей безграмотности высшие дворяне были отлично образованны, имели под рукой чернила, чтобы не калечить себя по мелочам. Резать себя ради добычи капельки драгоценной голубой крови? Нонсенс. Получишь заражение – никакой дьявол потом не вытащит с того света.
Скажете – кровь использовали не вместо чернил, а в качестве клятвенного средства на верность сатане? Отвечаем: ни одного документа, подписанного кровью – красной, голубой или проявляющейся в качестве доказательства против де Рэ суду предъявлено не было.
Тем не менее, в существование компромата заседатели поверили безоговорочно. Не под давлением ли того епископа?
Дискуссируя сам с собой, Жюль соглашался: да, нельзя подходить с новыми мерками к старым предрассудкам. Но можно догадаться о вопиющем непрофессионализме средневековых дознавателей. Вернее – профессионализме в добывании сведений, невозможных проверить.
Методы ведения следствия были на уровне примитива. Обвинения построены лишь на голословных утверждениях и предположениях случайных людей. На их основании приговорить к высшей мере родовитого дворянина? Абсурд чистой воды.
Дознавателю Жюлю судьи представлялись предвзятыми людьми, настроенными притянуть за уши нужные факты. Для того они выудили «признания» из свидетелей, почему-то оказавшихся исключительно из числа прислуги неблагородного сословия. Не потому ли, что представителей простонародья разрешалось подвергать «допросам с пристрастием»?
С другой стороны – несчастных можно понять: кто бы устоял перед угрозами отлучения от церкви и пытками, подсказанными самим сатаной? Средства тогдашних палачей известны: дыба да «испанский чулок», дробящий кости. Не говоря про кол. Одно упоминание о применении которого приводило людей в суеверный ужас, заставляло умирать – от мгновенного инфаркта мозга. Или инсульта сердца? Короче, от внезапной остановки жизненно важных функций организма.
Итак, половина дела слугами инквизиции была сделана – кривдами и неправдами собраны показания про «злодеяния» владельца Тиффожа. Встала главная проблема – сломить сопротивление самого де Лаваля. Который отвергал все обвинения против себя, особо те, в которых говорилось о связях с нечистым и кровавых оргиях на детских останках.
Судьям требовалось чистосердечное признание – только после него существовала возможность вынести смертный приговор. Однако, загвоздка: барон отказывался себя оговорить.
Пытки применять не дозволялось к действующему маршалу страны.
Требовалось сломить его морально. Ради того пошли на очередной подлог. Первым делом пригрозили навечно отлучить от церкви, от чего упорство набожного барона пошатнулось. Чтобы окончательно лишить его мужества, решили продемонстрировать издевательства, которым он, якобы, подвергнется в случае продолжения запирательств.
Де Лаваля привели в подвал, где на его глазах начали пытать людей. Буквально через несколько минут отважный воин, видевший на войне немало крови и расчлененных трупов, потерял сознание от зрелища страданий и звука стенаний.
Немедля подписал все, что требовалсь – к великому облегчению организаторов процесса. Жюльен понимал барона и не осуждал. Что было делать? Пытка – сильнейший аргумент при ведении допроса. Какой сумасшедший согласится на нее, если взамен требуется всего лишь поставить подпись? Пусть под самым невероятно-предрассудочным утверждением: имел сношения с дьяволом, ел свежезарезанных детей…
Сама формулировка смехотворна.
Для двадцать первого века. А для пятнадцатого? Может, они верили в то, что писали?
Не стоит забывать о гегемонии религии, творившей правосудие, и недоразвитости науки, блуждавшей наощупь. Современным исследователям в лице юного Жюльена необходимо делать скидку на темноту сознания людей из периода развитой инквизиции.
Сделав ее и представив себя в роли знаменитого однофамильца, Жюль, кажется, познал его ошибку. Которая состояла в том, что по рыцарскому масонскому обычаю де Рэ был слишком ревностным католиком. Веровал в Господа безраздельно и так же безраздельно доверял его слугам.
Не менее твердо верил он в собственную невиновность. А также неприкосновенность.
Барон с самого начала был убежден, что титул и статус его защитят. Что на него, героя Столетней войны, в те годы – самого прославленного французского полководца, не посмеют возвести напраслину. Не решатся оговорить и осудить. Он даже не пытался оказать сопротивление, не пытался скрыться. Добровольно явился в суд. Значит, не чувствовал за собой ни малейшей вины? Или подвела самоуверенность?