– Да, – ответил я.
– You do mean yes?[14] – поддела меня она.
– Yes, – ответил я и опять покраснел.
– So. What’s your name?[15] – Я посмотрел на девочку, сидевшую позади Камиллы.
Та подняла голову и взглянула на меня.
Ой-ой!
Какая красотка!
Ласковые голубые глаза, которые превращались в щелочки, когда она улыбалась. Крупный рот. Высокие скулы.
– Меня зовут Лив. – И она засмеялась.
– Camilla, Liv. And you?[16] – я кивнул Стиану.
– Стиан меня звать, – бросил он.
– Well, – сказал я. – А по-английски это как?
– Стиан! – буркнул он.
Все засмеялись.
Прозвенел звонок, и я, совершенно измотанный, вышел из класса. Столько всего пришлось отразить, столько понять, столько игнорировать, столько подавить. Эта Камилла зевала и потягивалась, глядя мне прямо в лицо. Она была в футболке, и под белой тканью отчетливо вырисовывалась грудь, большая и округлая. Член у меня затвердел, с этим я ничего не мог поделать, как ни пытался думать о чем-нибудь еще. Как же я был рад, что сижу за учительским столом! Эта Лив была мало того что красива, но еще и полна очарования, застенчива и в то же время откровенна, помимо того, что в ней ощущалось что-то дикое – таящееся, видимо, прежде всего в густых темно-русых волосах и множестве позвякивающих браслетов, а еще в контрасте между сдержанностью жестов и блеском глаз, отчего забыть о ее присутствии было решительно невозможно. А еще был Стиан – он вертел в руках перочинный ножик, дерзил при каждой удобной возможности и не желал выполнять задания, а его приятель, Ивар, смеялся над каждым его словом, гулким, слегка дурацким смехом, одновременно поглядывая вокруг. Но смотрел он открыто, в том числе и на меня, его я вполне мог завоевать, пару раз он даже смеялся над тем, что я сказал.
В учительской я рухнул на диван. Девушка по имени Вибеке остановилась рядом и улыбнулась. У нее, девятнадцатилетней, крупной и ширококостной, было круглое лицо, веселые голубые глаза и светлые волосы с перманентной завивкой.
– Как дела? – спросила она?
– Хорошо, – ответил я. – А у тебя?
– Тоже неплохо, – сказала она, – но я, наверное, тут все лучше знаю, чем ты. Я раньше в этой школе сама училась.
С ответом я не нашелся, и Вибеке, опять улыбнувшись, направилась к письменным столам. Рядом со мной сидела Яне, тоже из местных и тоже рослая, чуть за двадцать, с руками вдвое толще моих. Нос у нее был длинный и прямой, почти римский, щеки плоские, губы тонкие, часто с брезгливо опущенными уголками, словно она ни за что на свете не прикоснется ни к чему из того, что видит. Смотрела она недовольно, да и всем видом будто излучала неприязнь. Но я несколько раз замечал, как она смеется, как оживает и меняется, целиком и полностью, и не может остановиться; и смотреть, как она пытается унять смех и снова овладеть собой, было чистое наслаждение.
Помимо молодых, здесь была учительница постарше, Эва, женщина хорошо за сорок, а на вид и того больше, преподавательница рукоделия и домоводства, маленькая, худощавая, с острым лицом, жидкими светлыми волосами и резким голосом; она сидела по другую сторону стола, положив на колени вязанье. Ко мне она относилась с недоверием, это я понял по тому, как она смотрела или не смотрела на меня. Впрочем, она права – что я тут вообще делаю? Чего хочу от этой работы?
Когда после урока английского я вошел в учительскую, Эва подняла на меня глаза, и я подумал, что она понимает, какие меня переполняют чувства.
Это было немыслимо, но мне все равно так показалось.
На большой перемене я дошел до расположенной на другом конце деревни почты. На солнце горные склоны были ярко-зелеными. Море – темно-синим. Что-то в освещении и, возможно, холодок в воздухе, точно притаившийся под теплом и свойственный августу, пробуждали воспоминания обо всех тех годах, когда я сам возвращался после каникул в школу; то волнение, то предвкушение – возможно, в этом году случится что-нибудь потрясающее?
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})
На поросшем травой склоне за последним рядом домов зелень уже разбавляли вкрапления желтого. Естественно, осень приходит сюда раньше. Мимо проехала машина, и я кивнул. Сидящая за рулем женщина – наверняка, мать кого-нибудь из детей – кивнула в ответ, а я свернул на тропинку к почте, которая занимала первый этаж обычного дома. В коридоре стояли ящики, дальше виднелась стойка, почтовые плакаты на стенах, подставки с открытками и конвертами.
За стойкой стояла женщина лет пятидесяти. Химическая завивка, рыжеватые, жидковатые волосы, очки, на шее – тонкая золотая цепочка. Возле столика у окна стоял старик с ходунками. Ребром монеты он соскребал с лотерейного билета защитный слой.
– Здравствуйте, – поздоровался я с продавщицей и положил конверты на стойку. – Мне нужно вот эти письма отправить.
– Давайте отправим, – сказала она. – Кстати, вам уже письмо пришло.
– Правда? – удивился я. – Неплохо!
Пока она взвешивала письма и доставала марки, я открыл ящик. Письмо было от Лины.
Я вернулся к стойке, расплатился, распечатал письмо и, шагая вверх по тропинке, принялся читать.
Она писала, что сидит в комнате и думает обо мне. Я очень нравлюсь ей – так она писала, нам было просто замечательно вместе, но на самом деле она никогда меня не любила, поэтому сейчас, когда мы разъехались, нам правильнее и честнее расстаться. Она желает мне всего наилучшего, советует развивать писательский талант, она сама тоже будет развивать свой талант художника, а еще просит не сердиться на нее, просто у нас началась новая жизнь, мы далеко друг от друга, она завтра уезжает в народный университет, а я, скорее всего, уже в деревне, где мне предстоит работать, а поскольку она меня не любит, то придется расстаться – любое другое решение стало бы для нее предательством по отношению к самой себе. Но человек я замечательный, и дело не во мне. Чувствами управлять невозможно, они такие, какие есть.
Я сунул письмо в карман пальто.
Я тоже не был влюблен в Лину, и все, что она говорила обо мне, я вполне мог бы сказать о ней. Тем не менее, прочитав ее письмо, я расстроился и чуть разозлился на нее. Мне-то хотелось, чтобы она меня любила! Я не собирался продолжать с ней отношения и был рад, что все закончилось, вот только это я должен был ее бросить. А теперь получилось, будто она меня опередила, отказала мне, и еще она, видимо, пребывала в заблуждении, что я ее люблю и что ее письмо разобьет мне сердце.
Ну да ладно.
В рыбоприемнике кипела жизнь. У причала стояли несколько лодок, по асфальту колесили два погрузчика, время от времени пропадая в темном цеху. Там же расхаживали мужчины в высоких резиновых сапогах, с торца здания курила группа женщин в расстегнутых белых халатах и белых шапочках, а в воздухе над ними метались орущие чайки. Я заглянул в магазин – купил булочек, сыра, пачку маргарина и литр молока и поздоровался с продавцом, который поинтересовался, как я устроился на новом месте. Я ответил, что хорошо, конечно, все отлично. На следующем уроке у меня было «окно», поэтому, съев две булочки и убрав еду в маленький холодильник в учительской, я уселся за свой стол и принялся составлять план на следующие дни. За нами, учителями-практикантами, была закреплена методист, она приходила в школу раз в неделю обсуждать с нами сложности и проблемы преподавания. Кроме того, на следующей неделе нам предстояли курсы в Финнснесе вместе с другими практикантами из этого региона. Здесь таких было немало: местные, отработав практику, редко возвращались в родные края. Это, разумеется, создавало ощутимую проблему, и, чтобы заманить их обратно, чего только не делалось. Там, где теперь жил отец, действовали существенные налоговые льготы, и это стало одной из причин, по которой они с Унни переехали на север. Оба работали в гимназии, точнее, сейчас работал один папа – Унни ждала ребенка. В последний раз, когда я видел их, – в Сёрланне, в их недавно купленном доме, которому предстояло дожидаться, когда они оттрубят свой срок на севере и вернутся, – живот у нее уже был заметный.
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})