лезвия можно подогнать к лицу любого подданного империи. Или же посредством добела раскаленного кинжала, которым проводили возле самых зрачков, отчего глаза вскипали. Или посредством расплавленного свинца, каким палач заливал глазницы зеваки.
Люди падают в снегу, падают под тяжестью своего груза, сказал Кокс, люди умирают. Разве в этом городе запрещено видеть жизнь? Упавший прислужник — зрелище запретное?
Он сам, сказал Цзян, не сумел разглядеть, упал ли кто-нибудь, что там произошло и кого несли в этих портшезах, но так или иначе английские гости должны ему поверить: их глазам это могло только навредить.
В вечерних сумерках, когда Кокс поднял жалюзи — помощники и Цзян уже оставили его в одиночестве, — двор перед ним вновь лежал просторный и безлюдный. Снежный остров и тот исчез, словно происшедшее либо никогда не происходило, либо всякий след и память о нем просто были истреблены и сделались незримы. Поздно ночью, после тщетной попытки продолжить записи в журнале, который когда-нибудь прочтет Фэй, он лежал без сна в подушках с узором из созвездий, лежал с закрытыми глазами и снова и снова видел, как лица Фэй и Абигайл и лик девочки-женщины у поручней сливаются, соединяются воедино.
Ваньсуйе — Владыка Десяти Тысяч Лет. Точно отгоняя эти текучие, мимолетные лица, Кокс начал повторять предписанное обращение. Цзян рекомендовал ему такое упражнение и при этом, исполнив что-то вроде медленного танца, показал, как Кокс и даже могущественнейшие мандарины должны преклонить перед Великим колени, коснуться лбом пола, подняться и — всего трижды — вновь пасть на колени, дабы в течение трех вздохов ощутить лбом холод пола, пыль, в какую Великий может растереть все и каждого, не отвечающего его представлению.
Ваньсуйе. Сначала Кокс шептал имя Владыки Десяти Тысяч Лет, потом, все больше уставая, повторял лишь в мыслях, как в детстве, когда ему не спалось, молча считал ласточек-касаток, которые, выписывая стремительные спирали, мчались по небу уже почти в сновидении... И ему казалось, будто он находится высоко-высоко в ослепительно белом, полном ласточек небе, когда его плеча вдруг коснулась чья-то рука. Цзян. Кругом было темно и холодно. Жаровня потухла. В окнах спальни мерцали звезды, которых он никогда прежде не видел. Раннее, непроглядно темное утро.
Ваньсуйе.
Проснитесь, мастер, сказал Цзян и повторил, когда сонный отвернулся от него и грозил вновь уйти в свои грезы: Проснитесь, мастер Кокс, Владыка Десяти Тысяч Лет желает вас видеть.
5 Шицзянь, Человек
Теперь он сам покачивался в портшезе сквозь мрак. Словно процессия гондол минувшего дня длинной дугой по снегу и пустым дворам проследовала за ним в его грезы, чтобы там наконец догнать, подхватить и вернуть в реальность этого темного утра, Кокс сидел подле Цзяна в обитой шелком тесноте. Поеживаясь от озноба, он чувствовал, как внутри что-то ширится, неудержимо растет — вероятно, страх. В конце концов одно дело — просто знать о могуществе человека, который распоряжался жизнью и смертью и никакие протесты не могли ему воспрепятствовать, и совсем другое — предстать перед этим человеком и пасть на колени.
Странно, в Лондоне, в речах посланников, сопровождаемых поклонами и изящными жестами, образ китайского императора был сияющим, даже магнетическим и в итоге привлекательным. Теперь же этот образ олицетворял незримого Всемогущего, произволу чьей воли и прихотей он отдан, олицетворял деспота, одержимого часами и автоматами и способного убить его одним-единственным словом, даже простым мановением, значение которого Кокс, наверно, понял бы только в миг свершения.
Лишь спустя некоторое время после пробуждающих слов Цзяна Кокс вернулся из царства снов в освещенную шафрановым лампионом спальню и осознал, что вот сейчас действительно случится то, ради чего он проделал путь через полмира и чего вместе с товарищами, уже достигнув цели путешествия, так долго и тщетно ждал.
Человек, который именовал себя Властелином Мира, Великим, Высочайшим и Владыкой Десяти Тысяч Лет и столь многими, несчетными иными титулами и именами высоко, до небес, поднимал себя над остальным человечеством, сообщит ему свое желание, и он либо выполнит оное, либо потерпит неудачу и, может статься, умрет. Ведь желание Властелина Мира и Владыки Горизонтов могло быть только приказом, не терпящим ни промедления, ни неудачи.
Кокс попытался отодвинуть в сторону занавесь портшеза. Цзян ему не препятствовал. Однако затканная серебром ткань была толстой, как ковер, и прибита к дверной раме обойными гвоздями, чьи шляпки изображали тигров либо леопардов. Эта занавесь не позволяла видеть несомого, но и ему тоже не позволяла видеть, куда ведет дорога; с некоторым трудом ее, пожалуй, удалось бы сорвать или разрезать, но без применения силы открыть никак невозможно.
Куда нас несут? — спросил Кокс, ожидая услышать название того павильона для аудиенций, роскошь коего Цзян успел расписать ему с благоговейным восторгом.
Куда? — сказал Цзян. Вы же знаете. Нас несут к Нему.
Вдвоем со своим спутником, которого Кокс видел впервые, Цзян превратил спальню английского гостя в гардеробную, а самого гостя императора — в мандарина: Коксу надобно надеть вот это дорогое красное платье с белой меховой оторочкой, с широкими длинными рукавами и шелковые сапоги, усыпанные лунными камнями. Волосы ему смочили благовонным маслом и туго зачесали назад — если сидеть или стоять напротив, то хотя бы создавалась иллюзия падающей на спину косы. Шею и руки его надушили, к коленям привязали кожаными ремешками войлочные наколенники для защиты от холода и твердости каменного пола в павильоне аудиенций, название коего носильщики и те узнают, только когда им его шепнет офицер сопровождающего эскорта. На груди и на спине Коксова одеяния красовались искусно вышитые аппликации, изображающие двух взлетающих серебряных фазанов.
Император, сказал Цзян, не желает утомлять свои глаза видом европейского платья, ибо оно, пусть сколь угодно модное и дорогое, лишь прикрывало смехотворную наготу белокожего и в лучшем случае свидетельствовало об имущественном положении человека, в остальном костюмированного невыразительно.
Одеяние же мандарина, напротив, как и буро-коричневый кафтан евнуха, отражало чин и роль, отведенные человеку не только в его обществе и времени или в Запретном городе, но вообще во Вселенной. И то, что ему, Коксу, надлежит облачиться в серебряно-фазановое платье высокого придворного чиновника, дабы явиться пред очи императора вельможею, есть знак чуткости и милости. Ибо Владыка Десяти Тысяч Лет тем самым возвышает гостя и приближает его к своему престолу.
В чем была причина — просто в утренней свежести или в убывающем с каждым шагом носильщиков расстоянии до Всемогущего, который одним-единственным мановением мог подбросить подданного на сотню общественных рангов