каким, стоя на коленях, должен воспользоваться Кокс, если император задаст ему вопрос. Так решил Первый кабинет двора, отвечающий за аудиенции. Ваньсуйе — Владыка Десяти Тысяч Лет. Так именовали своего государя и три тысячи евнухов Пурпурного города: Ваньсуйе, даже если они никогда его не лицезрели, Ваньсуйе, даже если только говорили о нем или мечтали о его милости.
Кокс велел помощникам нарезать из отвальцованного в Англии листового металла шестеренки, упорцы и платинки все возможных размеров и толщины, велел шлифовать, пилить, полировать... что ни принесет грядущая аудиенция, его никакое задание врасплох не застанет. Однако помощники втайне полагали растущий арсенал больших и малых деталей всевозможных механизмов всего лишь знаком того, что и сам мастер толком не знает, какую задачу ставить перед собой и своими людьми. Цзян призывал к терпению: желания и мысли Великого непостижимы и для ближайших его конфидентов, ведь предсказуемый государь с легкостью может стать игрушкой в руках интриганов или заговорщиков.
Непостижимы и для ближайших его конфидентов? У него есть конфиденты? — спросил Мерлин, меж тем как Кокс скользил взглядом по островку снега во дворе за южным окном мастерской. Следов на снегу не было.
Для советников, поправил себя Цзян, для его советников. На вершине мира конфидентам нет места.
Кокс шагнул ближе к окну. Из тени стены, за которой, по словам Цзяна, расположен Дворец Женщин, появилась вереница портшезов, каждый из которых имел форму ладьи, роскошной гондолы.
Двенадцать, четырнадцать, шестнадцать портшезов на считал Кокс — искрящаяся золотом флотилия, покачиваясь в руках носильщиков, плыла по девственной белизне снежного острова. Судя по землисто-бурым одеяниям, носильщики были евнухами. Хотя процессия беглым шагом направлялась через двор и снежный остров к одним из нескольких ворот, ощетиненных золотыми шипами и ведущих во внутренние кварталы Пурпурного города, выбрала она не прямой и кратчайший маршрут, а согласно правилу, известному, вероятно, лишь поспешающему впереди евнуху, двигалась по дуге сквозь слепящий свет.
Возможно, эта дуга, которую евнухи протаптывали в снегу, была предписанной астрологами обходной дорогой, позволявшей миновать ловушки незримого демона. А возможно, служила всего-навсего знаком, что прямая, самая прямая и якобы кратчайшая дорога в Запретном городе большей частью вела к погибели.
Хвост вереницы портшезов еще находился в глубокой тени стены, а начало ее уже двигалось по снежному острову, когда пронзительный крик заставил всех остановиться. Один из носильщиков четвертого портшеза упал. Скорчился на коленях в снегу, обхватив руками грудь, словно стараясь уберечь легкие или сердце от разрыва, меж тем как портшез, точно выброшенная на берег лодка, слегка запрокинулся вбок.
Сперва Кокс подумал, что носильщика, наверно, тошнит от напряжения, сверкающее великолепие портшеза явно весило больше любого пассажира, однако затем увидел, что мужчина сильно харкнул кровью, раз и другой, и даже через закрытое окно мастерской услышал, правда отдаленно и неясно, хриплые, лающие звуки кашля, меж тем как снег перед стоящим на коленях сделался красным, багрово-красным.
Потом, так и не разжав руки, упавший рухнул ничком, лицом в снег, прямо в пятно собственной крови, и замер в неподвижности, более не шевельнувшись. Процессия гондол тоже застыла в беззвучном покое. Носильщики первых трех портшезов и евнух-проводник прошли еще немного вперед, пока лающий кашель и взгляд назад не оцепенили и их.
Пустота, возникшая между передней частью процессии и остальной ее частью, из-за кровавого пятна на снегу превратилась как бы в пространство ужаса, запретное для всех идущих следом. Разве кто-нибудь из носильщиков или невидимых пассажиров дерзнет отступить от предписанного и вымеренного до дюймов маршрута, чтобы помочь умирающему?
Хотя Мерлин, Цзян и оба помощника, увлеченные разговором, не слышали и не видели происходившего на просторном дворе за окном мастерской, но Цзян все-таки что-то заметил по выражению лица английского мастера. Один за другим, первым — Цзян, они подошли к окну и стали рядом с Коксом, безмолвные свидетели, которые увидели замершую в снегу процессию портшезов, упавшего в пятно своей крови носильщика, растерянную оцепенелость флотилии гондол.
Один лишь Кокс уже скользнул взглядом дальше, намного дальше: его околдовал вид тонкой, почти детской руки, которая высунулась из складок пурпурной занавеси портшеза и как раз собиралась отодвинуть ее, — рука женщины. Во втором портшезе позади кровавого пятна. Может статься, дама хотела бросить взгляд наружу из надушенного, сумеречного комфорта в окруженную слепящим светом жизнь прислужника — и увидела его смерть. Но может статься, ее другая, пока что незримая рука уже легла на округлую ручку слоновой кости, намереваясь открыть гондолу. И может статься, она выйдет на покрытый настом снег, пособит недвижно лежащему или хотя бы разрушит оцепенение процессии и призовет подмогу.
Кокс следил за происходящим перед окном со странной невозмутимостью, как за спектаклем, просто изображающим смерть носильщика. Лишь то, что настигло его теперь, имело власть реальности. Эта рука... Эта рука и два камня, что играли на изящных пальчиках — среднем и безымянном — белыми вспышками разной яркости и чистоты: один камень был, пожалуй, белый топаз, пронизанный серебряными иглами рутила, второй — неограненный алмаз, искрившийся словно кусочек сахара в оправе из белого золота. Какое диковинное и неповторимое украшение. Кокс, по рабочим столам которого прокатывались целые россыпи драгоценных камней, заметил это особенное свечение еще на императорском канале, на поручнях джонки, и не сомневался, что рука могла принадлежать лишь той женщине, лишь той девочке, которая скользнула мимо него по водам Данъюньхэ и, точно двуликий Янус, напомнила ему онемевшую жену и потерянную дочь. Неужели это существо, наполовину дочь, наполовину вожделенная женщина, сейчас в самом деле выйдет из портшеза и склонится над недвижным? И при этом, быть может, почувствует взгляд из окна мастерской и обернется к нему, ступив ножкой на снег?
А потом, будто на самом деле просто закончился акт спектакля, на окно с шуршанием опустилось разрисованное лотосовыми листьями жалюзи и на месте зимней картины явились вышитые цветы, зимородок, камыши и бегучие облака: Джозеф Цзян распустил шнурок жалюзи, и все, что еще могло произойти за окном, скрылось от взоров людей в мастерской.
В Запретном городе, сказал Цзян, в городе Великого, позволительно быть видимым, позволительно обрести зримость лишь тому, что глазам милостиво разрешают созерцать законы двора. Но все нежданное, все непредусмотренное должно скрывать от взоров постороннего, а тем паче иноземца до той поры, пока соответствующие советники по воле Высочайшего не наделят все это зримостью.
И осторожность! Осторожность. Случалось, запретные взгляды уже в день святотатства карались ослеплением: посредством разведенных, бьющих разом в оба глазных яблока ножниц для ротозеев, чьи