Читать интересную книгу Папа - Татьяна Соломатина

Наконец боцман, кряхтя и стеная, вытащил Викину маму за талию на борт и, вытирая от испарины лоб, сказал ей:

– Скажи мне, что у тебя там что-то очень и очень дорогое. Иначе я тебя отшлёпаю, не посмотрю, что ты жена помполита.

– У меня там не просто очень и очень дорогое. У меня там – самое дорогое! – смеясь и плача, сказала Викина мама и поцеловала взмокшего боцмана.

Вика об этом своём вояже знала всё. И ей иногда было очень обидно, что она о нём только знает, но ничего не помнит.

В девять лет уже всё помнишь.

Помнишь, что мама, капитанша, старпомша и стармехша, наплакавшись и насмеявшись вдоволь, уже собираются отчаливать по домам и завтра снова сюда. И вдруг делают стойку покруче любых охотничьих собак куда-то в темноту, из которой ты ничего не видишь, ничего не слышишь и ничего не вынюхиваешь, и… И они все вместе, разом забыв и о слёзах, и о смехе, и о карапузах-детях-подростках, срываются и несутся к проходной главного въезда в морской торговый порт большого южного приморского города. И через минуту возвращаются, хватая свои и не свои – там, на месте, разберёмся! – торбы и отпрысков в охапки и несутся к автобусу.

– Власти дали добро!

Жёнам моряков уже плевать на помятые блузки, поплывший от слёз и смеха макияж, на потрёпанные ветром и ожиданием причёски. Как гончим и борзым плевать на свой экстерьер, когда они поднимают дичь. Были бы у жён моряков хвосты – они бы непременно нервно подрагивали.

– Какой причал? Какой причал?! К какому причалу?!!

– Да какая разница. Я уже скоро кинусь и вплавь до того рейда догребу!

– Девочки, успокойтесь! Они, кажется, и правда ещё на рейде. Не ссориться! В катер согласно табели о рангах, вы помните.

– Нет, они на причале. На причале. На причале. Они-на-прича-а-а-але!!!

Жёны машут своим морякам, стоя на причале. Они смеются и плачут, поднимаясь по трапу и, наконец, добравшись до своего, хватают его в охапку и целуют и хохочут, прыгают ему на шею и голосят, осторожно, бережно прикасаются к нему и молчат, и только слёзы струятся по щекам. Зависит не столько от характера или от силы любви, а скорее от стажа профессии «жена моряка».

– Боже мой! Такого жуткого прихода ещё не было! – будут потом говорить жёны моряков друг другу. – Нет, ну такого ужасного, чудовищного прихода ещё не было! – будут повторять они вновь и вновь из года в год, о каждой новой встрече.

Пароходы встречают совсем не так, как поезда.

Вика мечтала ещё раз прокатиться на катере и взобраться по штормтрапу не в сумке, а сама. И не понимала, почему мама так радуется, что судно подали к причалу.

Но всё равно – это счастье! Быть у папы на судне – это ни с чем не сравнимое счастье! А ночевать у папы на судне… Сравнивать ничего нельзя. Не с чем. Не сравнивается. Несравнимо. Несравненно!

Папина каюта – другой мир. Как из заграничного кино про Пьера Ришара. У папы в каюте спальня, кабинет и санузел с унитазом, ванной и душевой кабинкой. У папы в каюте заграничные бутылки с алкоголем для папы и мамы и заграничная кока-кола для Вики. Кока-кола!!! Конфеты в блестящей фольге. Всё в иностранных буквах. Огромная сумка с подарками для Вики. Но главное! Главное!!! ПАПА!!! Папа… Папины объятия. Папины руки. Папин запах… Папины щёки. Папины волосы. Тёмно-русые, коротко стриженные папины волосы… Папин нос – провести пальчиком. Папин рот – поцеловать крепко-крепко. Папины ушки. Самые красивые в мире папины ушки. Папин лоб. Папина ладонь. Папины колени. Сумка с подарками валяется в углу. И кому она нужна, та кока-кола? Да и конфеты – ерунда!

Мама-гримёрша вдруг становится какая-то странная. Папа наливает ей стакан тёмно-коричневой жидкости из бутылки, на которой написано Wisky. Мама чуть не залпом выпивает эту жидкость, хотя обычно мама не пьёт. Мамин взор затуманивается, становится молочным, похожим на красивые заснеженные хрупкие фигурки венецианского стекла, и мама смотрит-смотрит-смотрит на папу. Кажется, что мама считает, что папа, папины объятия, папины руки, папин запах, папин нос, папин рот, папины ушки, самые красивые в мире папины ушки, папин лоб, папина ладонь и папины колени на самом деле не Викины, а её – мамины. И она сейчас просто позволяет Вике быть как бы первой. Понарошку. Мама играет с Викой в эту игру, потому что на самом деле папа не Викин, а мамин. Но мама выпивает тёмно-коричневую жидкость, и это позволяет ей быть великодушной и разрешить Вике с папой поиграть. Чтобы потом, когда Вика устанет, у мамы с папой было всё по-настоящему.

– Детка… Детка… – шепчет папа. Но он оглядывается на маму, и Вика понимает, что эта «детка» тоже не её, а мамина. – Детка, подожди. Детка, потерпи… – шепчет папа ласково Вике, отрывая её от себя и оглядываясь на маму.

Но Вика тоже очень великодушна. Просто быть великодушной, когда ты первая исцеловала всего папу вдоль и поперёк и папа сделал тебе горячую ванну с огромным пенным пахучим покрывалом. Вика будет лежать в ванне целый час. Или даже два! У папы тут, в санузле его каюты, горячая вода льётся из крана просто так! А не как у бабушки – под рёв воспламеняющихся сопел колонки. И не как у тёти Веры – только иногда горячая, а в основном только еле тёплая.

Когда Вика выходит из папиного практически заграничного санузла, мама уже спит на кровати в папиной спальне, счастливо разметав руки по подушке. Папа нежно прикрывает мамины огромные белые груди одеялом. Всё. Викино время. Теперь они с папой будут спокойно разбирать большущую сумку подарков и болтать обо всём на свете. Папа будет рассказывать чудесные истории о заморских странах. Это даже интереснее, чем сказки. Потому что сказки – это выдумка. А там, где был папа, – это всё на самом деле есть! Просто недоступно простым смертным, а только богам этого южного приморского города – морякам. Папины рассказы, папины руки… Вика засыпает прямо на полу папиного кабинета. Викин папа долго смотрит на спящую Вику. Смотрит на свою дочь с неизбывной любовью. С такой любовью, сильнее которой только смерть. Насмотревшись, он берёт свою уставшую от впечатлений и счастья дочь на руки и укладывает её на диван своего кабинета, и подкладывает ей под голову необычную упругую небольшую иностранную подушку, и укрывает её мягким иностранным пледом. И наливает себе ещё немного из бутылки с надписью Wisky. Пьёт маленькими глотками. Курит маленькими затяжками. И опасливо, помалу, созерцает своё счастье – своих женщин. Глоток. Затяжка. Вика. Глоток. Затяжка. Гримёрша. Он во всём этом – в глотках, в затяжках, в созерцании, в Вике, в гримёрше – как в сфере. Сфере счастья.

Жизнерадостный, добрый, весёлый, обожающий своих Вику и гримёршу помполит.

– Еврейское счастье – это когда все свои дома и спят! – нежным тишайшим шёпотом говорит насыщенным, красивым, фактурным голосом этот фигуристый мужчина своему стакану, ложится на спину на ковровое покрытие и, удовлетворённо вздохнув, потягивается, как потянулся бы, наверное, ангел после долгого перелёта, существуй ангелы на самом деле и будь у них крылья.

Большую часть времени Вика и мама-гримёрша проводили вдвоём в своей квартире на третьем этаже давно уже аварийного дома. Две большие комнаты – в одной, поменьше, спала Вика. В другой – побольше – спала мама. Две большие комнаты с кухней и с туалетом. Мылись они на кухне, в тазике или даже корытце. Ежедневно. А раз в неделю отправлялись в дальний путь – на посёлок Котовского. Там, в новом доме, в трёхкомнатной квартире, жила сестра-близняшка Викиной мамы-гримёра. Жила с мужем, двумя детьми – мальчиком и девочкой, и со всеми удобствами. В том числе с ванной комнатой и централизованной подачей воды. Когда только холодной, когда – еле тёплой. А в особо удачные дни, изредка, даже горячей.

Мама и Вика мылись, и потом дети игрались в своей комнате, а сёстры-близняшки долго-долго пили чай и болтали о всяком. Чаще, конечно, о своих мужьях.

– Твой дома всё время. Везёт тебе… – говорила гримёрша.

– Толку-то от того, что он дома?! – всплёскивала руками близняшка.

– Ну, как же! Ты каждый вечер можешь его обнимать, целовать и всё такое, ну, понимаешь… Он каждый вечер может играть с детьми! – удивлялась гримёрша такому непониманию пользы от ежевечернего мужа.

– Могу-могу, – бурчала близняшка в ответ. – Могу обнимать, целовать и всё такое, да только не хочу. Да и он не хочет. И не особо-то может всё такое, между нами, девочками, – зло хихикала она. – И с детьми что-то не играет, а только «Отстань!» да «Уйди!». И приносит в дом копейки. Зато каждое утро его корми. И каждый вечер – корми. Как в это тощее недоразумение столько влезает-то, а? Как в прорву бездонную. Глисты, не иначе. Пожрёт – и на диван, яйца чесать под программу «Время». А твой – денег с подарками навёз, праздник всем устроил и отчалил. Тебе у кастрюль и сковородок выстаивать не надо. Только тряпки свои заграничные знай в театр надевай, прогуливай.