-- Встань, Николай, пропадешь! -- кричит властным голосом Геннадий, пытаясь поднять его.
Мы бросаемся на помощь, но Николай отказывается встать. Его ноги, как корни сгнившего дерева. Руки ослабли, по обмороженному лицу хлещет ветер.
-- Пустите... мне холодно... бу-ми (*Бу-ми -- пропадаю)... -- шепчет он.
Афанасий, с трудом удерживая топор, подходит к упряжному оленю. Пинком ноги заставляет животное повернуть к нему голову. Удар обуха приходится по затылку. Олень падает. Эвенк острием топора вспарывает ему живот и, припав к окровавленной туше, запускает замерзшие руки глубоко в брюшную полость. Лицо Афанасия скоро оживает, теплеют глаза, обветренные губы шевелятся.
-- Хо... Хорошо, идите, грейте руки, потом огонь сделаем! -- кричит эвенк, прижимаясь лицом к упругой шерсти животного.
А пурга не унимается. Частые обвалы потрясают стены ущелья. Афанасию удается зажечь спичку. Вспыхивает береста, и огонь длинным языком скользит по сушнику. Вздрогнула сгустившаяся над нами темнота. Задрожали отброшенные светом тени деревьев. Огонь, разгораясь, с треском обнимает горячим пламенем дрова...
Какое счастье огонь! Только не торопись! Берегись его прикосновения, если тело замерзло и кровь плохо пульсирует. Огонь жестоко наказывает неосторожных. Мы это знаем и не решаемся протянуть к нему скованные стужей руки, держимся поодаль. В такие минуты достаточно глотнуть теплого воздуха, чтобы к человеку вернулась способность сопротивляться. К костру на четвереньках подползает Николай, лезет в огонь. Его вдруг взмокшие скулы зарумянились, зашевелились собранные в кулаки пальцы.
Василий Николаевич и Геннадий стаскивают с Николая унты, растирают снегом ноги, руки, лицо. Потом поднимают его и заставляют бегать вокруг костра. Афанасий ревет зверем, у него зашлись пальцы.
А костер, взбудораженный ветром, хлещет пламенем по темноте.
Только через час нам удается организовать привал: поставить палатку, наколоть дров, затопить печь. Мы долго не можем прийти в себя. Острой болью стучит пульс в ознобленных местах, кисти рук пухнут, болит спина. Лицо, руки у всех обморожены. У Николая на ступнях вздулись белые пузыри. Сон наваливается непосильной тяжестью. Ложимся без ужина. В последние минуты я думаю о Трофиме и его товарищах. Трудно поверить, что, заблудившись в этих горах, да еще без палатки, можно спастись от такой стужи. Неужели непогода надолго задержит нас под перевалом?
В пургу спишь чутко. Тело отдыхает, а слух сторожит, глаза закрыты, но будто видят. Тихо зевнул Кучум, и я проснулся, расшевелил в печке угли, подбросил щепок, дров. Мутным рассветом заползает к нам утро. В горах бушует ветер, трещит, горбатясь, лес, с настывших скал осыпаются камни.
В палатке снова накапливается тепло. Все встают. Закипает чайник, пахнет пригоревшим хлебом.
-- С другой стороны от перевала близко, да ни один палка для костра нету, только камень там, в пургу сразу пропадешь, -- говорит Афанасий, наливая в чашку горячий чай.
-- Пурга здесь часто бывает? -- спрашиваю я.
-- Хо... Когда человек сюда приходит, Джугджур шибко сердится. -Афанасий оставляет чай, калачом складывает босые ноги и достает кисет. Долго набивает трубку.
-- Старики так говорят: когда близко море люди не жили и никто не знал про него, пришел аргишем к горам охотник. Долго он ходил, искал перевал, но нигде не нашел проход, все кругом скалы, камень, стланик. "Однако, это край земли, нечего тут делать, вернусь в тайгу", -- думал он, и стал вьючить оленей.
-- Зачем, охотник, приходил сюда? -- вдруг слышит он голос.
-- Хо... Ты кто такой, что спрашиваешь?
-- Я Джугджур.
-- Не понимаю, лучше скажи, что ты тут делаешь?
-- Море караулю, ветру дорогу перегораживаю.
-- А я куту (*Куту -- счастье) ищу -- густую тайгу, зверя, рыбу. Но не знаю, где найду.
-- Я покажу, -- сказал Джугджур, -- а за это ты направишь ветер на восход солнца, видишь, он сделал меня голым.
-- Хорошо, -- сказал охотник. Андиган (*Андиган -- клятва) дал Джугджуру.
Вдруг впереди перевал получился, за ним глаз видит большое море и дорогу к нему. Повернул охотник оленей и пошел к морю. Чум поставил на берегу, рыбу ловил жирную, птицу стрелял разную, много-много добывал морского зверя. Куту нашел охотник, а про андиган совсем забыл. Вот и мстит Джугджур человеку за обман, не хочет за перевал пускать, пургу на людей посылает. Слышишь, как сердится?
...Медленно тянутся скучные дни. Мы безвылазно сидим в палатке. Я стараюсь гнать от себя мрачные мысли о затерявшихся людях: после такой пурги мало надежды разыскать их в живых. А над Джугджуром гуляет ветер. Снежный смерч властвует над ущельем.
На третий день после полудня Бойка и Кучум оживились, стали потягиваться, зевать. У Афанасия развязался язык.
-- Собака погоду слышит. Его нос маленький, а хватает далеко. Надо идти олень смотреть. Где копанину найдем, не знаю.
Одевшись потеплее, они с Василием Николаевичем вышли из палатки и вернулись с хорошими вестями.
-- За горами небо видно, скоро пурга кончится.
В полночь, действительно, ветер стих. После непродолжительного снегопада унеслись куда-то и тучи. Все успокоилось и, казалось, погрузилось в длительный сон. Только изредка слух ловил скрипучие шаги оленей, да потрескивали старые лиственницы, как бы выпрямляясь после бури.
Не дождавшись утра, забарабанил голодный дятел. Угораздило его начать день у нашего жилья -- всех разбудил! Когда я вышел из палатки, за скалистыми вершинами разгоралась заря. На реке весело перекликались куропатки. Напятнала по свежей перенове (*Перенова -- только что выпавший снег) белка, настрочили мелкими стежками мыши. А здесь недавно пробежал, горбя спину, соболь. Лиса надавила пятаков возле зарезанного оленя. Под скалою пересвистывались рябчики. Наголодавшиеся за три дня обитатели тайги чуть свет на кормежке. Каким испытаниям подвергается их жизнь в этих холодных и неприветливых горах!
Пока готовили завтрак, проводники собрали оленей. Через час мы покинули спасшую нас стоянку.
Джугджурский хребет сияет белизной только что выпавшего снега. Кругом тишина. Улеглись обвалы. На дне ущелья не всколыхнутся заиндевевшие деревья. Кажется, стужа сковала даже звуки.
Поднимаемся мы быстро. Вот и брошенные на подъеме нарты. Пока их откапывают и приводят в порядок упряжь, я ухожу вперед, на перевал, осматриваюсь.
Позади легло глубокое ущелье, обставленное с боков исполинскими скалами. А дальше и ниже, в узкой рамке заснеженных гор, темнеет тайга, покрывающая дно Алдоминской долины.
На юго-запад от перевала открывалась неширокая панорама удивительно однообразных горных вершин -- пологих, пустынных. Только слева из-за ближнего откоса седловины виднелись мощные нагромождения черных скал главного Джугджурского хребта. Там и Алгычанский пик.
На перевале я увидел небольшое сооружение, сложенное из камней. Это была урна, полузасыпанная снегом. Четыре плиты, установленные на широком постаменте, служили чашей. Чего только не было в этой чаше! Пуговицы, куски ремней, гвозди, спички, металлические безделушки, цветные лоскутки, гильзы, кости птиц, стланиковые шишки и много всякой мелочи.
Пока я рассматривал содержимое чаши, подошел обоз. Возле урны караван остановили. Афанасий вырвал из головы несколько волосков и бросил их в чашу. Николай достал из кармана с десяток мелкокалиберных патрончиков и, выбрав из них один, тоже опустил в чашу.
-- Для чего это? -- спросил его Василий Николаевич.
-- Так с давних пор заведено. Каждый человек, который идет через перевал и хочет вернуться обратно, должен что-нибудь положить, иначе Джугджур назад не пропустит.
-- Ты хитер, парень! Почему же положил негодный патрончик с осечкой?
Николай добродушно рассмеялся.
-- Джугджур не видит, немножечко обмануть можно, -- ответил он, доставая из ниши, сделанной в постаменте, ржавую железную коробку.
-- Тут много всяких писем. Кто, куда, зачем ходил, кого обидел Джугджур -- все написано.
Коробка была старинного образца, из-под чая, наполненная доверху разными бумажками.
Я развернул одну из самых пожелтевших. Она была исписана неразборчивым детским почерком и читалась с трудом: "Джугджур, зачем угнал наших оленей, теперь мы должны вернуться домой пешком, сами тащить нарты, может, в школу скоро не попадем. Сыновья Егора Колесова". В другой записке было написано: "Не годится, Джугджур, так делать, ты десять дней не пускал нас через перевал, холод посылал на нас, и мы выпили много спирта, который везли Рыбкоопу. Как рассчитываться будем? Нехорошо!" Под текстом было четыре неразборчивых подписи. Датирована 1939 годом.
Среди многочисленных записок я увидел знакомую бумагу, которой пользуются геодезисты для вычислительных целей. Это оказалась записка наших товарищей, работавших в прошлом году на Джугджурском хребте. "Перестань дурить, Джугджур! Взгляни на свою недоступную вершину, на ней мы выложили каменный тур. Ты побежден! Васюткин, Зуев, Харченко, Евтушенко".