class="p1">На третий день пошёл я в посёлок короткой дорогой. Тихо идти, навки почти все делом заняты у старшой, никто по лесу рядом не идёт, дразнилки не дразнит.
Но окликнули они меня. Пораньше, чем до советного камня дошёл. Вдвоём показались, молча поманили.
Серьёзные обе, не до шуток им.
Я канаву перепрыгнул, на взгорок поднялся и пошёл, куда повели. Вели недолго — от дороги метров двадцать. Две сосны сухие, от одного корня, а на нижних ветвях колыбелька с душой младенческой. Спит душа, пока человечья ещё, а уже навье над ней власть берет потихоньку — зелень по тельцу проскальзывает. Мать от дитя отказалась, аборт сделала поздно, когда уж почти родиться должен был, да ещё и прокляла вдогон, что жизнь ей испортил. Не каждому такую смерть пожелаешь — заживо на куски разорванным быть, так хоть отпустить душу по-человечески. Примут его на небе, заслужил он. А здесь оставить — станет неприкаянным по лесу шататься: не лешак, не человек. Ни к чему это.
Посмотрел я, к навкам обернулся.
— Забрать могу, — говорю. — В храме очищу и отпущу на перерождение.
Они попереглядывались, потом кивнули.
— Бери, — говорят. — Старшая разрешила.
Ещё бы не разрешила — мальчишка это. На кой он им сдался. Была бы девочка — даже не показали бы.
А душа глазёнки открыла и еле поймать успел: шустёр! Зажал его в кулаке тихонько, крестом серебряным прикрыл, чтобы тихо сидел, и пошёл в храм.
Подошёл к воротам, душу в кулаке держу, а внутрь идти не охота: не любитель я таких мест, хоть и крестил меня дед в детстве. Но мальца отпустить надо, тяжко ему.
Собрался я с духом и пошёл.
Народа внутри — тьма. И туристы, и монахи, и паломники, и гастарбайтеры, что ремонтом занимаются… Поднялся по ступеням, внутрь зашёл. А там половина музей, половина — храм действующий. Я по музею прошёл, таблички почитал, у дверей, где народ мучили, постоял, проверяя — чего дважды сюда заходить? Сразу всё и сделать, коль на то пошло. Но не было там душ, все сгинули, потому как без веры жили и умирали. И пошёл я мальца отпускать.
Зашёл в храм и опешил от неожиданности слегка: на три части он поделен и мне в каждой надо щиты снять. И всё бы ничего, только слева от входа всяким товаром торгуют: свечки, иконки там разные. И народ там стоит, смотрит, покупает. Вот ведь задачка…
Эх, ладно. Пока везёт, рискну.
Прошёлся туда-сюда, настроился, ключи нашёл и улучил момент, справа-слева сделал всё как нужно.
И центр мне остался, где и душу выпустить надо. Встал там, голову задрал, словно иконостас оглядываю, а сам опешил: прямо над алтарём висит себе люстра-дура и мощно так всё и закрывает. А наверху, под куполом, где белить хотят, — лик нарисован. И не будь этой люстры — уходили бы души себе спокойно и храм бы силу от земли принял как должно, святым бы стал…
Постоял, пожалел, что не в моей власти эту хрень с цепей снять. Оглянулся на монастырских, там народ поредел, да в мою сторону уже поглядывают: что за странный тип тут шатается. Собрался я с духом, открыл проход как смог — надо дело до конца довести. Да и мальца всё равно отпускать надо. Поднёс кулак к губам, прошептал мальцу напутствие, проклятие с него снял, дорожку подсветил, да и отпустил. Порхнула душа птичкой радостной, в свет ушла. Завершил я всё жестом нужным, чтобы не закрылся выход, обернулся, и вовремя — идут уже ко мне.
Я морду кирпичом благостным — и к выходу, как ни в чём не бывало. Типа просвятился духом святым.
А монашка наперерез.
— Простите, — говорит, — а что это вы делали?
— Ничего, — с улыбочкой ей так отвечаю, — красиво у вас.
И напрямик на выход, пока она в себя не пришла.
Вышел во двор, огляделся, в наглую точку поставил, результат закрепляя, и пошёл себе. Народ и забыл тут же: служба какая-то начиналась.
И пока шёл я в лес отдохнуть, слушал, как колокола играли, и другой оттенок был у звона.
Чистый.
История шестая. За рекой Смородинкой
С отпуска я довольный приехал: и отдохнул, и поработал для души с удовольствием. Дома всё хорошо оказалось: Антишка квартиру в порядке держал. Дождался, пока я вещи разберу да один останусь, и полный отчёт мне представил, что тут без меня творилось. Только смотрю, нет-нет, да скосит глаза виновато, вроде как умалчивает о чём-то. Ладно, думаю, подожду, торопить не буду.
Договорил он и мнётся стоит, с лапки на лапку: вроде и хочет сказать, а опасается, что я рассержусь.
— Выкладывай, что там у тебя ещё, — говорю. — Не мнись зря.
Он так на меня взглянул глазищами своими, в сторону покосился и лапкой кого-то поманил. Гляжу — а из-за шкафа ещё одно такое чудо выходит, только шерсть коричневая, с рыжим отливом. Подошло робко так к моему квартирному и глазки в пол.
Я даже вроде как понимать начал, в чём дело, а Антишка это рыжее за лапку взял, на меня виновато-просительно посмотрел.
— Это Глаша, — говорит. — Подружка моя. Вот.
Вот я деда понял, когда он меня утром дома с девкой увидал… И выгнать эту Глашу повода нет, и обижать Антишку не хочу: нравился он мне и как существо, и как квартирный, а тут у него любовь, как-никак. И «добро» дать язык не поворачивается: привык я уже, что у нас дома мужики только. А тут какая-то Глаша по ночам шуршать будет, с моим квартирным амуры крутить…
А они почуяли, что настрой у меня мятущийся, за ноги с двух сторон обняли, Глафира эта в глаза просительно заглядывает, а Антишка вздыхает тоскливо: мол, жить без неё не могу, хозяин.
Посмотрел я на эту сладкую парочку и не выдержал, махнул рукой:
— Живите, — говорю. — Только чтоб я вас не слышал.
Они оба аж засветились от счастья, кивнули, и Глафиру ветром сдуло: чтоб не сердить меня своим присутствием, значит. А квартирный мой ещё раз на меня с благодарностью посмотрел и за ней следом улепетнул.
Дед подаркам обрадовался, а промеж делом опять на правнуков намекал. А мне и отшутиться не в силу: как себя осознал да вспомнил, совсем на людей иначе смотреть стал. Раньше-то как у всех было: что перед глазами, то и вижу — тело для тряпки. А теперь я куда глубже да больше видел. Друзей у