— Потому что в Сан-Кассиано больше не пекут хлеб. Никто больше не печет. Ни в доме, ни в уличных печах. Почти никто. У нас есть две отличные деревенские пекарни, и нам их достаточно. В наше время у людей хватает других дел. Все это в прошлом, — ответил он.
Это прозвучало повтором давних тирад, которые произносил Фернандо, когда я у нас на кухне пыталась испечь хлеб, или самой скатать пасту, или соорудить шестислойный торт с масляной пропиткой. Он пытался остудить мой пыл теми же аргументами, уверяя, что никто нынче не печет хлеб, не делает десертов и пасты дома. Даже бабушки и старые девы стоят в очереди в магазинах, а потом все утро сидят в кафе за cappuccini, уверял он меня тогда. Неужто это был тот самый человек, который теперь ждет не дождется возможности самому замесить хлебное тесто?
— Зачем же вы помогаете нам с печью, если «все это в прошлом»? — удивилась я.
— Помогаю, потому что вам нужна помощь, — ответил он. — Потому что, насколько я узнал вас обоих, вам как раз больше всего нужно «прошлое». Я надеюсь, что для вас это не просто фольклорная интерлюдия. Надеюсь, что вы прочно стоите на земле. Я хочу сказать: вы пришли сюда из другой жизни и, похоже, хотите попасть в здешнюю, какой она была в девятнадцатом веке. Как будто она еще дожидается вас, как будто это какая-то Утопия. Или, хуже того, как будто это Сибарис. Ну, Утопии здесь нет и никогда не было. А что сталось с Сибарисом, вы, верно, знаете? Прошлое бывает жестоким и трагичным, как и настоящее.
И он ушел так быстро, что мы ощутили холодок на жарком полуденном солнце.
Я не удивилась ни тому, что старый Князь знает греческую историю, ни тому, что он успел заглянуть нам в душу. Он перекрыл все каналы приема, только бросил через плечо «Виоп pranzo, хорошего обеда», уходя напрямик через луг к селению. Вопросы Барлоццо бывали окольными и полными смысла. Он порой острее ятагана, хотя не думаю, чтобы он намеренно причинял боль. Мы поглядели ему вслед и переглянулись в некотором недоумении. Мы нарушили установленные Барлоццо пределы. Правда, сам он иной раз охотился за нами лиса лисой, сам любил рассказывать и проповедовать, наслаждаясь жадными свежими слушателями, но нас не подпускал слишком близко ни к себе, ни к своим воспоминаниям. Он очертил вокруг себя невидимые границы, оставляя нам только то, что лежало за ними.
Мы были разочарованы, но не удивились, когда в четыре часа дня не услышали стука в дверь. Фернандо заметил, что Князь выдержит паузу — un colpo di teatro, ради театрального эффекта. Настал вечер, а мы его так и не увидели и притворялись, будто так и надо. Долго же он заставляет зрителей ждать, подумала я. Мы уже переобувались на террасе, чтобы отправиться в бар на аперитив, когда из-за угла показался Князь.
— Avete benziпо per la machine? У вас в машине есть бензин?
— Certo, — ответил Фернандо. — Ма, perchel Конечно, а что?
— Я хочу пригласить вас на ужин.
Мы поехали на юг мимо соседних деревень Пьяцце и Палаццоне. Через двадцать минут Барлоццо, дававший указания с заднего сиденья, сказал: «Eccoci qua, здесь». За поворотом открылось любопытное сооружение.
Наполовину хижина, наполовину ветхий сарай был окружен великолепными зарослями магнолий. Среди блестящих листьев горели гирлянды многоцветных фонариков. Они перемигивались и тихо гудели в темной ночной тишине. Где-то рядом на малом огне сошлись помидоры и чеснок, их аромат смешивался с дымком неярко горящих поленьев. Оставив машину на обочине рядом с грузовиком, принадлежавшим, по словам Барлоццо, поварихе, мы вошли внутрь, сдвинув занавеску из красных пластмассовых бус.
Бильярдный автомат, винные фляги, маленький бар и настой пятидесяти тысяч выкуренных здесь сигарет встретили нас в первом помещении. В нем никого не было. Сквозь еще одну занавесь из бусин мы прошли в зал побольше, с длинными обеденными столами, застеленными клеенкой — со своим узором на каждом. Возвестив о своем появлении кратким «Permesso? Разрешите?», Барлоццо прошел в дверцу на дальнем конце зала, выпустив наружу парное дыхание хорошей кухни. Жестом он велел нам следовать за ним.
На прочном деревянном столе медленными и ритмичными движениями катала пасту хозяйка грузовика — крошечная женщина лет семидесяти, подобравшая пламенно-рыжие волосы под белый бумажный колпак. Ее звали Пупа — Кукла.
Мы прервали заключительную сцену фильма «Хороший, плохой, злой», который показывал потрескивавший маленький телевизор на стене. Барлоццо, словно вошел в церковь под конец мессы, молча дожидался окончания фильма, прежде чем заговорить, и мы, затаив дыхание, замерли у него за спиной. Когда Клинт ускакал в Маремму, Пупа — ни на миг не прекращавшая работы — повернула к нам голову и пожелала доброго вечера.
— С’е solo ипа porzione di polio con i peperoni, pappа al pomodoro, cicoria da saltare, в la pan-zanella. Come carne c'e bistecca di vitella e agnello impanato da friggere. Остался один цыпленок с перцами, томатное пюре, цикорий соте и хлебный салат. Из мяса — телячий бифштекс и жареная баранина в панировке, — сообщила она нам, не дожидаясь просьбы об ужине.
— Е la pasta? А паста? — спросил Барлоццо, кивая на тонкие желтоватые полоски, которые она раскатывала.
— Eh, по. Questa е per domani, per il prunzo di Benedetto. Нет, это на завтра, на обед Бенедетто, — возразила она, не разгибаясь.
— Тогда мы возьмем всего понемногу, — сказал он ей и, вспомнив о нас, добавил: — Scusatemi, siete i nuovi inquilini di Lucci. Извини, это новые жильцы Луччи.
Вернувшись в столовую, мы побродили вдоль стен, разглядывая украшения: солидную коллекцию обложек комикса «Дэрдевил» в ярко-голубых эмалевых рамках — а Барлоццо тем временем наполнял керамические кувшины, открывая краны бочек с белым и красным вином, и разливал его в рюмки.
— Aspetta, aspetta, faccio to! Подождите, подождите, а вот и я! — послышался голос из-за красных бус.
Голос принадлежал парню лет двадцати, выскочившему откуда-то из-за кустов магнолии, весь в «Армани», блестящие черные волосы завиваются на лбу, как у Цезаря, и благоухают лаймом. Барлоццо представил его как Джанджакомо, внука Пупы и местного официанта.
Парень пожал нам руки, приветствовал Барлоццо тройным поцелуем, усадил нас, разлил вино, сообщил, что ягненок божественный, и внезапно из тосканской глуши мы перенеслись в Спаго. Хотя в этой траттории нет даже меню, посетители едят то, что приготовила сегодня бабушка, но Джанджакомо настаивает, чтобы мы честь-честью сделали заказы, записывает медлительной натруженной рукой, несколько раз повторяет вслух пожелания каждого и убегает в кухню, неся вести, как горячие уголья.