все знаете?
— Ежели бараны знают, то как не знать человеку? — тихо промолвил старик.
Смешные вещи он всегда говорил с серьезным видом. А серьезные — с улыбкой. Словно смягчал приветливостью, сердечной теплотой суровое содержание истины.
Потом его остановил другой косарь, старший, с угрюмым, нелюдимым взглядом. И они отошли в сторонку. Тот, уткнув косовище в землю, что-то заискивающе объяснял, помогая себе при этом руками. Ветер теплыми волнами прочесывал взгорье, рвал голоса, и до меня долетало не все сказанное.
-.. И тогда я, отец родимый, чуть души не лишился..-. Виноват, вокруг виноват…
— Ну. не один шел за шерстью, а вернулся стриженным, — нехотя отвечал старик.
— Э-э-э, здесь не найдешь таких слов, чтобы объяснить, что я тогда пережил… В сравнении с этим смерть благом покажется…
— В этом я вам не помощник.
— А кто же, как не вы, милостивец вы наш?
— Сами знаете Кто. Кого молитвами надо просить… Вы хотя бы верите?
— Все мы во что-то верим…
— Я не спрашиваю обо всех. Вас спрашиваю.
— Да верю…
— Просите покаяния, молите для себя прощение?
— Куда я денусь?.. Успею еще по церквям набегаться.
— Ждете, когда вас другие в церковь понесут? — голос старика каменел. — Ступайте к Богу сами, пока есть чем.
— Да-да, конечно… Я думал, вы мне пособите чем-то…
— Послушайте, вы пришли за духовной помощью к тому, кто сам каждое утро просит себе крепости на день, а вечером благодарит за это. Просит — и получает. Почему б и вам не попросить?
— Не знаю… О вас идет такая молва… Что сочувствуете всем, справедливый… — в голосе косаря прорывалось раздражение, а может, и нотки насмешки. Во взгляде появилось что-то недоброе. Глазами он ломал встречный взгляд.
— Справедливый, говорите? Вы справедливости желаете? Тогда пойдите и заявите о себе на суд людской — и подучите свое. Не знаю, снесете ли столько?!
— Да я вам как отцу родимому рассказал, а вы…
— А я вам как сыну говорю: просите для себя не справедливости, а милосердия. И отступитесь от греха. В сию же минуту отступитесь. И мыслью, и сердцем. И несите то послушание до конца. Хотя это и нелегко… — Забросил корзину на спину и пошел.
А косарь остался стоять, словно прибитый громом.
Я ловил каждое слово, принесенное ветром. И они имели запах, эти слова. В них было какое-то потаенное содержание. Какая-то тревога, оплодотворенная надеждой.
Здесь не так разговаривали, как в городе, где словеса текли заунывно, словно вода из незакрытого крана. А общение зачастую было просто данью этикету либо чтобы заполнить затянувшиеся паузы. Здесь же слова имели вес и ложились густо. И хотя подбирали их, казалось, легко, но тщательно. Так и плелось соцветие разговора. Чин беседы.
Я видел, что старик возвратился совсем без души. Перегодя я спросил его, что это был за человек.
— A-а, выветренный камень…
— Лицо у него злое, — сказал я.
— Не знаю… Люди, может, и не злые, но очень запуганы… И грешат. И набираются еще большего страха…
У него не было желания дальше разговаривать. Но я потом видел, как он, прислонившись к дереву, не мигая, наблюдает за этим пожилым косарем, который, волоча за собой сложенную косу, уныло плелся вниз. Шел так, словно тянул на себе незримую копну. Дед, тяжело дыша, съедал глазами крохотную сутулую фигурку. Казалось, уста его что-то шепчут.
Только под вечер проронил он несколько фраз, словно бы самому себе. Я записал их в синей тетради: "Не равными мы приходим на свет — равными уходим… А бывает — и наоборот… Ох, не просто выровнять кривое дерево. Очень не просто… Господь нынче обеими руками оберегает мир, не то что в былые времена — одной хватало…"
С тех пор начал я присматриваться к каждому его движению, ловить каждое слово. И спрашивал себя: кто же он, этот человек, который привел меня, как слепого теленка, на эту гору?..
Держава трав
Утром он позвал меня на "свои броды, в гости к лесу". За садами, где начиналась луговая воля, он разулся и положил ботинки в заплечник. И торжественно произнес:
— Здесь, где не слышно петушиного крика, начинается держава трав. И вступать в нее надобно с чистыми ногами и помыслами. По давнему обычаю следовало бы еще и искупаться в росе. Так поступали древние".лекари". Ца еще брали с собой на промысел скамейку, сбитую из дощечек девяти хвойных деревьев. И становились на колени, дабы зелье не утратило силу. Это мне открыл Кукумир, великий травник Алтая. Он был единственный, кто находил траву самтарин. У нее всего четыре листика — желтый, синий, красный и багряный. Он носил ее в кожаном мешочке на груди и никому не показывал. Хвастал только орлиханом, который растет там, где паруются орлы. Из остатков их семени и прорастает орлихан. А когда Кукумир ослеп, рассказывали, то отыскал и рождественскую траву, которая приносит большую удачу рыбакам и помогает переправиться через самую бурную реку… Это был последний волхв, который сидел в чащах, словно замшелый пень. Забыл и лета свои, и речь человеческую. Но я его разговорил, потому что прошел когда-то хорошую школу флоры у румына Джеордже Вадаску. В Трансильвании. Нам было о чем разговаривать с таежным дедом…
Пряные ароматы смешивались, и от этого кружилась голова. Цветы неслись нам навстречу друг перед другом, каждый со своим ароматом. Я шел, словно пьяный, в голове гудели пчелы, стрекотали кузнечики, трещали деркачи. Но как он, мой поводырь, ориентировался в этом кипении звуков и ароматов?! Будто плыл по грудь в травах. Плыл, точно угадывая направление. Находил то, что искал: совсем крошечные островки неприметного зелья или несколько стыдливых соцветий. И кланялся им. И меня учил, как брать растение, каждое своим способом. Не было ни лопаты, ни ножа, ничего. Только руки. Правда, для кореньев он мигом сделал себе маленькое приспособление. Разбил камнем кость, подобранную где-то, и ее осколком разгребал корневище. Его пальцы живо, слаженно хлопотали в земле.
Он брел впереди с ивовым прутом, и птицы касались крыльями его рамен. Я их не интересовал. Я не выдержал и спросил, в чем дело.
— А ты их не угощаешь, — улыбнулся.
— Как это понимать? — насторожился я.
— Видишь, я ступаю высоко, сбивая с отавы (.молодой травы) букашек и жучков, еще и палкой помогаю себе — птицы и летят к поживе. И благодарят меня.
Все у него было просто. А для меня чудно. Собранное перевязывали осотовыми перевяслами и оставляли в обозначенных вехой тайничках. И шли