эмоцию. Это было так красиво… Так невыносимо красиво. И сладко. Как первая влюблённость. До боли и остановки дыхания, на разрыв чувств. Когда кажется, что это — то самое, и ничего другого уже не будет.
— Неважно. Я на связи, ага?
— Осторожно на дороге!
Я забираюсь в машину, Сергеевна у окна крестит воздух. Вроде мелочь, а меня опять трогает. Я словно без кожи. Наружу нервами. Плавно трогаюсь. Дорога здесь — полный отстой. Сосредотачиваюсь на том, чтобы не угодить колесом в яму, очень удобно. Включаю погромче музыку, пусть лучше радио долбит в виски, чем обуявший меня страх или сомнения, правильно ли я поступаю? Мозгом понимаю, что да. Но сердце аргументов мозга не принимает. В сердце мед и солод. В животе бабочки… Я, оказывается, так быстро подсела на эти странные ощущения. И теперь тоска меня топит.
Марат… Он будто открыл потайные двери в давно утраченный мир, который мне так жадно и в то же время так больно видеть. И я на секунду закрываю глаза. Пространство вокруг взрывается оглушительно громким сигналом. Едва успеваю увернуться от выскочившей откуда ни возьмись фуры. Притормаживаю. Съезжаю к обочине. Руки дрожат, сердце где-то в горле колотится… Как же проще было, когда я ничего не чувствовала. Даже страха.
Дышу глубже, снова трогаюсь. Звонок с незнакомого номера застает меня на подъезде к городу. Коваленко всегда звонит с незнакомых номеров. Потому что, когда он звонит со своего, я просто не беру трубку. Есть искушение не взять и сейчас. Но повода нет. Он вроде как звонит мне по делу. Единственное, что я себе позволяю — не ответить на первый вызов. Перенаберет, если захочет.
Еще каких-то полчаса, и я дома. Скидываю шлепки, чемодан бросаю посреди коридора. После «того происшествия» я продала свой пентхаус в центре и купила квартиру попроще. Пусть она была мне и не нужна (последние два года я провела в Париже), как любой выросшей в интернате девочке, мне было важно знать, что где-то у меня имеется свой угол. И вот теперь я здесь. Надо бы как-то обжиться, что ли? Веду пальцами по покрытому пылью столику.
В животе урчит. Иду сварить себе кофе. Марата нет, и больше некому позаботиться о моем завтраке. Кошусь на часы. Наверняка он уже проснулся… И?
Зерна смалываются с диким шумом, телефон снова оживает. Владимир перезвонил ровно через час. Очень в его духе. Набираю в легкие побольше воздуха, напоминая себе, что у меня от него есть иммунитет. И пусть он достался мне слишком дорогой ценой, прямо сейчас у него нет на меня никаких рычагов давления.
— Да.
— Привет, Афин. Это я.
— Доброе утро. Я узнала.
Врать, что мне удалось вытравить из памяти его голос — смысла нет. Он вбит в меня, как чернила в кожу.
— Как дела?
Не твоего ума дело.
— Неплохо.
— Хм… А что ты скажешь по поводу моего вчерашнего предложения?
Это так в его духе — интересоваться моим мнением, выкрутив руки. У меня гребаное дежавю.
— Мы могли бы его обсудить.
— Сегодня в шесть я свободен.
— Сегодня у меня не получится. Мы ведь это обсуждали. Как насчет завтра?
На самом деле нет у меня никаких дел. По-хорошему, я вообще должна быть в лагере. Но последнее дело сейчас — идти у Владимира на поводу. Пусть не думает, что мы можем вернуться к старому.
— Хорошо, — соглашается он, проглатывая совсем другие слова, которые, кому как не мне это знать, наверняка у него на языке вертятся. — В Гвидоне…
— Я бы предпочла встречу в конференцзале в формате «я, ты и тот, кто может мне гарантировать соблюдение наших договоренностей».
— А я тебе, значит не гарант?
Ч-черт! Я не хотела его злить. Совсем. Но как-то вот получилось.
— Извини. Но в этом проекте… В обоих проектах, — подчеркиваю. — Ты выступаешь в качестве не самого крупного инвестора. Я же хочу получить гарантии по сделке от того, кто в реале финалит решение. Насколько я знаю, это господин Панаев.
— Вот именно! — рявкает, все-таки не сдержавшись, и я дергаюсь. — Мне его как на завтра организовывать прикажешь?! Он крутой бизнесмен, а не мальчик, которым можно вертеть.
— А как вы планируете закрыть наш вопрос без него? Нет — так нет, Владимир Анатольевич. Не я же вам это все предложила.
— Какой я тебе, мать его, Анатольевич?! Ну, какого хрена, Афин?
Закрываю глаза. Прислушиваюсь к себе. Нет… Не действует. Ничего и нигде не отзывается. Если только горечи взвесь в пустом с утра желудке. Зажимаю двумя пальцами нос. Есть одна причина, по которой я сейчас с ним общаюсь. Коваленко обещал оставить лагерь в покое, если я помогу с открытием люксовых магазинов в новом торговый центре, куда он тоже вложился. Бренды не спешат заходить на незнакомую территорию. И тут я, конечно, неоценимый человек, да… Это и есть моя специализация.
— Мы либо остаемся в рамках делового разговора, либо…
— Я же миллиард раз извинился! Я ж из шкуры лезу, а…
— Либо я кладу трубку. Лагерь мы, дай бог, и так отстоим, да и с Шанелем, глядишь, вам тоже кто-нибудь да поможет.
Похрен. Он уже в тихой ярости. Хуже не будет. Лучше подумать о том, как максимально себя обезопасить. Опять нанять охрану? Да ну. Просто проследить, чтобы в конференцзале с нами было как можно больше народу. Удивительное дело, но вспышки неконтролируемой ярости на людях Коваленко обычно минуют. То ли контроль у него при свидетелях повышается, то ли хрен его знает. Последняя мысль меня страшно злит.
— Моя секретарша перезвонит, если Панаев найдет время на встречу.
— Это будет идеально.
— Заметь, я все делаю для тебя, Афина.
Ага. Делает. Сначала вкладывается в проект по уничтожению важного для меня места, потом все на ходу меняет и преподносит мне же это своей милостью и подарком. Такие вот дешевые приемы. Или дорогие. Тут как посмотреть.
— Это взаимовыгодная сделка, — напоминаю для порядка.
— С возрастом ты становишься невыносимой.
— Не сомневаюсь, что из меня двадцатилетней веревки вить было намного проще, — цинично замечаю я, хотя внутри все кипит. От боли, которую переборола, от злости, от непрощения. Это все Марат. Это он завел мое сердце заново. А оно ожило со всеми похороненными вместе с ним чувствами. И болит, болит…
— Хочешь, я разведусь?
Отключаюсь. И громко-громко смеюсь. Разведется он. Как же. Нет, Володя, видно, совсем уж невысокого обо мне мнения, если верит, будто я на это куплюсь, после… «того происшествия». И ведь не угомонится.