положив в него деньги, заработанные у итальянцев (значительно больше Тимошиной мечты), отправил парня домой, в деревню под Ярославль, строго-настрого приказав не открывать кошелька, пока домой не приедет. Посадил Тимошу на пароход, идущий до Рыбинска, а сам вниз подался.
С нетерпением ждал Володя Жигулей. Много за эти годы наслышался о них. В Рыбинске один бывалый бурлак крючником работал, ватагу сколачивал, сговаривал молодых да сильных ребят вольной жизни беззаконной испробовать — все они собирались в Жигули.
Вечером после работы как сойдутся, бывало, — только у них и разговора, что о Жигулях. На заводе не раз слышал. По всей Волге звучит: Жигули да Жигули. И все-то около них не так, как в других местах: и Волга там чище да прозрачней, и рыба легче ловится, и промысел всякий сподручней, а уж дышится-то как вольготно: ни тебе хозяев, ни полиции, живи припеваючи, добывай хлеб, как сможешь, — никто косо не посмотрит, не осудит — «потому некому»: горы да лес, голоса только и раздаются, что птичьи, иной раз зверь какой рявкнет, и полетит звук его к Волге, эхом перекликаясь по горам.
Словом, тот волгарь не волгарь, кто Жигулей не видал да утеса Стеньки Разина. Все это и подбивало Володю посмотреть, что за Жигули такие.
Рано утром подъехали к Жигулям. Они начинались сразу за деревней Климовка. Накануне над Самарской лукой прошли дожди, и утренний туман, поднявшись вверх с первыми лучами солнца, превратился в белые облака. Клубящиеся обрывки их висели над ближними горами, оттеняя омытую зелень лесного покрова. Дальше волнообразная цепь Жигулей окутывалась сизой дымкой влажного утреннего воздуха. Это были первые горы, которые Володя видел в своей жизни. Их сравнительно невысокие вершины казались ему неприступными. Столпились в непроницаемую стену и выглядывают одна из-за другой. Иногда оголенные, скалистые бугры забегают в воду, а горы, покрытые густым лесом, плавно спускаются к отлогому, песчаному берегу.
Пароход бежит мимо. Солнце врывается в чащи жигулевские, просвечивая их насквозь. С пригретой ветки ближнего к реке дерева вспорхнула птичка, перелетела сначала на одно дерево, потом на другое, третье и умчалась в высь голубеющего неба. За ней вспорхнула целая стая пернатых и рассыпалась в необъятном воздушном просторе, растаяв в голубых волжских далях.
Горы ожили. Покачнулась листва деревьев, зашумел меж ними ветерок. Встрепенулась дикая краса Жигулей.
Жигули понравились Володе, он увидел в них гораздо больше занимательного и интересного, чем рисовало воображение по рассказам, ранее о них слышанным.
За Самарой пароход обогнал плоты. Они шли с верховьев Волги вниз, к железной дороге. На плотах горел костер. Дым стелился по Волге, ветер доносил его горьковатый запах, особенно терпкий и неприятный здесь, около воды, где воздух всегда удивительно свеж и чист.
С кормы парохода Володя с вниманием и любопытством смотрел на плоты. Стоявший рядом пассажир сказал:
— Плоты в Царицын гонят, пройдут еще дней пять, а то и все семь.
Володя откликнулся, и завязался разговор. Сосед оказался бывшим плотовщиком, звали его Никитой.
— Знатное дело плотовщика, — неторопливо говорил Никита, — не каждому по силе да и по терпению. Иной раз пароход тебя обгоняет, так бы, кажется, и перескочил, моченьки нет, до чего тихо плот тянется, а сиди, быстрее воды не убежишь.
— Долго вы плотовщиком были? — осторожно спросил Володя.
— А как же, долго, я не только сплавлял плоты, я готовил их, не один годок лесовить ходил.
— «Лесовить»? Что это?
Никита оказался словоохотливым спутником, что встречалось на Волге не часто, и рассказывал с удовольствием, чувствуя свое превосходство.
— Пройдет Ерофеев день, в октябре он, в самом начале, вот после него и едем в лес: ронять дерево, волочить к сплаву — это и значит лесовить. На сани погрузим хлеба печеного, сухарей, круп там разных, гороху, луку репчатого, грибов сушеных и — в лес. Бабы ревут, жалко мужиков отпускать, ребятишки вслед за ними в голос, а мы по нескольку человек на сани да с песнями. Живем в лесу в зимницах, не живем, а спим только, потому весь день с зари до зари на работе. В народе-то недаром сказывают: лесок сечь — не жалеть своих плеч.
— Да ты, небось, и что зимницей зовут не знаешь? — обратился Никита к Володе. И, не дожидаясь ответа, продолжал:
— Зимница — это землянка не землянка, а как вроде и она. Яму четырехугольную аршина в полтора, а то и в два в глубь земли выроют, все гуртом роют перво-наперво, как в лес придут, а в нее сруб запущают, чтоб шесть-семь венцов над землей осталось. Сверху перекрытия сделают, лапами еловыми закидают, дымник посередке, а в зимнице аккурат под дымником тепленку — печку попросту — поставят, из глины лепят ее, нары настелют по стенам — вот тебе и жилье. Утром в ней пообедаешь, а стемнеет — повечеряешь да и спать. Я-то все больше готовил разные брусья, чурки для деревянной посуды. Вот пониже непременно сплавнушки где-нибудь встретим у берега. Видал?
— Нет.
— Лодка такая большая, лучше сказать — баржа маленькая. Из чурок-то, что мы наготовим, мужики-умельцы потом ложки да плошки, чашки, веретена там разные понаделают, каталки для белья, кадки, бочонки, и чего-чего только не найдешь у них. Погрузят все свое хозяйство на сплавнушку и едут самосплавом торговать по деревням. В низовьях Волги спрос на посуду большой. Леса мало там, всё степи округ, не делают на месте посуды-то, а она в хозяйстве годится.
Ниже Царицына у одной из деревень увидели сплавнушку. Пароход останавливался тут, и Володя сошел на берег, чтоб поближе посмотреть на нее. От сплавнушки било запахом свежего дерева. Посуды было полным-полно, и самой разнообразной. Она размещалась в разгороженных досками клетушках. Володя узнал, что каждая вещь сделана из определенной породы дерева: валики для белья — из липы, «потому легкая»; кадки —