Читать интересную книгу И все-таки море - Ростислав Титов

Короче, пафос моего выступления был направлен против всякой лирики, мешающей в конечном счете выполнению производственных задач.

А после меня вышел на трибуну Юрий Дмитриевич Клименченко, "Дед", как его любовно звали друзья. Он со мной не спорил, а мягко так, деликатно, без нажима и намека на категоричность, высказал убеждение, что жить и работать на флоте невозможно, если не любить его юношеской нерасчетливой, беззаветной любовью.

Юрию Дмитриевичу было тогда за шестьдесят, и через два года он умер. А я через два-три года вдруг пришел к тому же - к тем мыслям, что высказал на нашем совещании Дед. Ему-то судьба уготовила столько испытаний, обид и горестей, что имел он основание возненавидеть флот, однако...

"Любит - не любит", "плюнет - поцелует", "к сердцу прижмет - к черту пошлет"... Капитана и писателя Клименченко судьба к черту гораздо чаще посылала, чем к сердцу прижимала. А он плавал по морям и рассказывал просто, как умел, об этом.

Однако не все здесь так уж просто и ясно, лирикой не отделаешься. Многие великие мореходы отчетливо понимали все негативные стороны своего бытия. Вот, например, как писал адмирал Ф. П. Литке: "Есть мореходцы, которые по необыкновенному вкусу или по желанию отличиться чем-нибудь необыкновенным ставят морскую жизнь несравненно выше береговой во всех отношениях, которые, оставив корабль свой, страдают береговой болезнью. Я довольно ходил по морю, чтобы иметь право, вопреки этим моим собратьям, сказать, что всегдашняя монотонность корабельной жизни ужасна, наконец, надоедает".

Понимали мореходцы, что их ждет, и уходили от дома, от родных и родины во "всегдашнюю монотонность корабельной жизни". Что их гнало-то туда?

Одно из объяснений, самых достойных и неожиданных, дал Виктор Конецкий: "Извечный стыд перед теми, кто уплывает или плывет, опять толкнул меня в рейс".

И все же статут Самого Главного, за все ответственного, делает положение капитана на судне исключительным. Ему ведь приходится иметь дело с людьми, с тридцатью-сорока доверенными ему моряками. Хочешь не хочешь, к ним надо как-то относиться, реагировать на их поступки, решать порой их судьбы. И мой знакомый "брат-капитан" Владислав Есин, в старпомах выразивший отвращение к необходимости воспитывать подчиненных, не смог, конечно, уйти от этого...

В старинном английском морском уставе значился такой постулат: "Капитан, потерявший уверенность в себе, теряет власть". Традиции и опыт многовекового мореплавания создали обобщенно-типический образ командира морского корабля, железной рукой подавляющего малейшие проблески неповиновения. Служить под началом таких невесело. Мне нередко встречались капитаны - великолепные специалисты, которые бывали и грубыми, и самонадеянными, и нечуткими, и того похуже. Но люди с ними как-то мирились, терпели, словно поддавшись гипнозу мифа о необходимости жесткости на флоте. Между прочим, и Владислав Есин в своей капитанской молодости имел немалые неприятности из-за этого.

Но если грубость и нечуткость еще можно простить, привыкнув к ним, то безбрежная самонадеянность затрагивает уже и специальные качества, а порой ставит судно и всех, кто на нем, в критические или даже катастрофические ситуации. В 1973 году друг познакомил меня с... Стоп! Фамилии не могу назвать, придумывать псевдоним не хочется. Нет уже этого человека среди живых.

Звали его Анатолием. Встреча была во время того самого семинара морских писателей, и про Анатолия сначала увлеченно рассказывал Ю. Д. Клименченко, собиравшийся писать книгу о нем. Герой книги показался мне красивым, видным мужчиной, но, пожалуй, слишком уверенным в себе даже за ресторанным столиком. Меньше чем через десять лет после того знакомства Анатолий оказался главным участником трагической гибели балтийского теплохода в океане у берегов Канады. Не стану передавать обстоятельств, они хорошо известны не только морякам. Не могу, не имею права "катить бочку" на Анатолия. Погиб он достойно, хотя, возможно, слишком красиво: надел свежую рубашку, парадный мундир, на груди спрятал судовой журнал. И все-таки получается: он превысил уровень допустимого риска. Пусть даже ради попытки спасти кого-то. Вместо спасения больше тридцати человек погибли...

Капитаны моей юности были гораздо осторожнее. По современным понятиям, их можно было бы даже упрекнуть в боязливости. Но ведь плавали мы на тихоходных пароходах со слабыми машинами - и без радиолокаторов.

А мой пароход был к тому же пассажирским, держал недальнюю линию Архангельск - Мезень. По документам на спасательные средства мы имели право принимать 154 пассажира, а меньше 500-600 на борту не бывало никогда. Однажды я как пассажирский помощник знал, что на судне 1070 человек, не считая безбилетников. И это - в октябре, в тумане, на мелководье, при сильных приливо-отливных течениях. И людей мы сдавали и принимали на рейдах. А для современного судоводителя плавать без РЛС немыслимо, да и не положено плавать даже на чисто грузовом судне, ежели радар не "курлычет"... Безудержная храбрость в тех обстоятельствах была бы наказана немедленно.

Однако видел я и знал мягких, деликатных, вежливых, приятных во всех отношениях капитанов, но проявлявших нерешительность, равнодушие - прежде всего в отношениях с людьми, с подчиненными.

Как-то один представитель этой категории со светлой радостью, с явным ликованием поведал мне тепленький секрет: как погорел его коллега, попался на незаконном использовании каких-то казенных денег на личные нужды. И в лучезарной улыбке того, кто мне это рассказывал, виделось многое, в том числе и удовлетворение от сознания: "А меня пронесло!" Он и сам крупно горел, хотя по иной причине, и тоже восставал. Я знал его почти двадцать лет и знал, что он превыше всего ценит спокойствие и стоит за мир и благодать на судне любой ценой. Но сей миротворец довел до суда одного старпома, а еще двух - до увольнения с флота, ибо, оберегая мир и спокойствие, прежде всего свои собственные, абсолютно не вмешивался в дела и предприятия молодых помощников, а они, очумев от внезапно появившихся возможностей, не устояли от соблазнов. Думаю, штурманам нравилось плавать под началом этого командира: он не ругался, не дергал их, а сидел в каюте и наблюдал оттуда за обстановкой в бинокль. Устраивает он подчиненных, хотя его постоянные внутренние борения - не секрет для экипажа...

Не обвинителем выступаю, обвинять капитанов в чем-либо ни прав, ни желания не имею. Просто попытался провести стороннее, беспристрастное исследование. И педагогическая жилка затрепетала: а вдруг это окажется полезным молодым, начинающим путь в океан?

Назначившие себе этот путь должны одно всегда помнить. Над всеми их помыслами, когда они удостоятся чести быть Главным на судне, стоит (обязано стоять!) понимание: ему доверено не только все, он не только права имеет огромные, но и обязанности, обязательства. За людей он ответственен. За судно, за груз - тоже, но люди - главнее, важнее! И если ему плохо, трудно, больно - никто про это знать не может.

Стояли мы однажды в Антверпене, в гости к нашему капитану пришел коллега с балтийского судна. Замучен язвой, желтый, на лице - непроходящая гримаса боли. От угощения отказался, с тоской рассказал, что ему отсюда идти в США, потом - в Японию. Отлично я его понимал и не удивился, почему страдалец этот с флота не уходит - подлечиться. Разные объяснения его долготерпения возможны. Может, супруга против, устраивает ее работа мужа (увы, не редкость и такое!), может, привык, втянулся и не мыслит, как Алексей Алексеевич, иной жизни, что более вероятно. Но не исключено - и так наиболее достойно! - что понимает: ему доверено теплоход провести и довести до цели, никто иной этого сделать не сумеет...

И еще: капитан - словно артист, на которого смотрят десятки людей. Всегда, постоянно. От этого тоже не легче. Впрочем, многие об этом не задумываются. А зря. Хотя капитаны белоснежных лайнеров, наоборот, придают своей внешности, импозантности первостепенное значение.

Напрашивается еще одна тема, сверхделикатная. Настолько тонкая, что никаких выводов и комментариев не стану приводить, поведаю лишь одну историю.

Не имеет капитан права давать повод для досужих разговоров о себе. Привожу почти дословную запись рассказа бывшего хорошего капитана: "Сначала я не понимал, как это получается: вдруг все мои рубашки (я их ежедневно менял) сами собой, чистенькие и выглаженные, оказывались на плечиках в шкафу. Спросил буфетчицу, она со мной третий год плавала: "Это ты? Не надо, я сам стирать умею". Она промолчала, но к субботе опять шесть рубашек висели на плечиках. Я тогда стал их в чемодан прятать - грязные. Она и это надыбала - стирает и гладит. Я обозлился и, уйдя в город, оставил на столе десятку. Вернулся - десятка порвана на клочки, лежит, придавленная пепельницей... Пришлось нам расстаться: попросил в кадрах после отпуска направить ее на другое судно."