Научная фантастика в своих конкретных предостережениях не может быть намного мудрее научно-общественной мысли, из которой она исходит. Её возможность в другом, — СОЗДАВАТЬ ПОСТОЯННУЮ ОРИЕНТАЦИЮ В БУДУЩЕЕ, чтобы общественное сознание заранее выбирало оптимальные пути преобразования окружающей среды.
Закапсулировать цивилизацию нельзя без того, чтобы не пойти вспять. Любая живая система тотчас же начинает умирать, как только останавливается в своём развитии. И может быть, новые биологические технологии провозвестят переход к принципиально иному типу преобразования природы, ей же, природе, и родственному? Научно-фантастические модели выдвигают на обсуждение миллионов читателей (и в этом одно из преимуществ фантастики как формы культуры) новую мысль об управлении стратегией бытия, казалось, навечно нам заданной от Мироздания, подобно закону всемирного тяготения.
Здесь мы снова, но уже на другом уровне и в ином смысле, возвращаемся к космическим мотивам и масштабам научной фантастики. Нетехнологическую модель цивилизации нельзя было бы себе и представить, исходя лишь из планетарных условий и, соответственно, геоцентрической психологии. И те, и другие господствовали тысячелетия. Космизация человеческого сознания, о которой недавно заговорили философы, шла в значительной мере и путями научной фантастики, совершалась в её литературных формах. «Жюль-верновский» жанр задолго до первого советского спутника формировал взгляд на человека и нашу планету с точки зрения аргонавтов Вселенной (какими мы сами тоже явля-емся на своём космическом корабле по имени Земля), со стороны мири-адов блистающих звёзд, где законы жизни подобны нашим (Мироздание ведь «построено» по единому плану) и вместе с тем, несомненно, отлич-ны. Научная фантастика составляет свой бесконечный каталог альтерна-тивных миров для того, чтобы в этом зеркале лучше разглядеть и глубже понять наше собственное бытиё.
Мысль о выходе за пределы планеты была зачата ещё в долитературном, мифологическом эпосе, но впервые выведена была на орбиту научно-технического прогресса «лунной дилогией» Ж.Верна.
Писатель Е.Парнов и литературовед Ю.Кагарлицкий в диалоге о современном состоянии научной фантастики, напомнив, что благодаря ей мир, например, удивился полёту на Луну «гораздо меньше, чем первому кругосветному путешествию Магеллана… Вот был переворот (для XVI века, — А.Б.) действительно!», имели все основания подытожить: «Фантастики психологически подготавливает общество к свершениям научно-технической революции»[574]. Она делает это, конечно, как художественная литература, её предвидения не претендуют быть точными (хотя в долгосрочных прогнозах нередко чаще попадают в цель, чем научные), но, тем не менее, зиждутся не на одной поэтической условности, а на реальных тенденциях научно-промышленного развития.
Ж.Верн, хотя и ошибочно послал своих героев на Луну в пушечном ядре, познакомил читателя через эту условность с неочевидным в своё время вопросом скорости — ключевой проблемой космонавтики. Научно-фантастическая условность апеллирует к нашей вере в творческий разум, в технологическое умение и, вместе с тем, воспитывает в нас эту веру своей логикой и своей мерой красоты целесообразного. Сплав научной догадки с эстетической интуицией, ещё очень мало изученный, как раз и помогает преодолеть стереотипы отжившего знания, создаёт неожиданный взгляд на привычные вещи, явления, законы природы и общества, как бы высвобождая в нашем миропредставлении то, что принадлежит будущему.
Многочисленные свидетельства творцов научно-технического прогресса об этом таинственном, малоизученном процессе обновления мысли фантазией, ориентированной в будущее, рассеянные в архивах и малодоступных изданиях, могли бы составить поразительную книгу об активнейшем участии художественной литературы в революционных изобретениях и открытиях — в постановке задачи, в зарождении оригинального замысла, в осмыслении предстоящих путей науки и техники. И когда в статьях на тему «Литература и научно-техническая революция» кровное детище этой самой революции даже не упоминается, вряд ли нужны другие доказательства обветшалого взгляда на эстетические отношения искусства к действительности. «Болты и гайки» научно-технического прогресса, мол, не предмет для художественной литературы. В статьях речь идет, о каких угодно — социальных, психологических, философских, нравственных, бытовых — последствиях научно-технической революции, только не о той интеллектуальной деятельности, что составляет источник научно-технической революции, хотя это тематика также произведений биографического жанра об учёных или, например, таких известных романов, как «Скутаревский» Л.Леонова, «Иду на грозу» Д.Гранина и т.п.
Читатель, неплохо знакомый с научной фантастикой, судит о ней не по тем девяти десятым книг, о которых американский коллега Ефремова Т.Старджон отозвался в духе чёрного юмора, что, мол, всё это макулатура: «А почему бы и нет? Девять десятых чего угодно являет собой макулатуру. Включая и обыкновенную литературу, естественно»[575]. Но даже самые лучшие реалистические произведения не ставят задачей предвосхищать творческие возможности разума, тогда как самые поэтические романы жюль-верновской традиции не конкурируют с реалистическими в разностороннем изображении человека. Настало время разобраться, обладает ли, в самом деле, какой-нибудь литературный жанр безраздельной монополией на художественное человековедение? И, далее, разве искусство гуманистично только лишь человечными чувствами, как получатся согласно многим литературно-критическим работам, когда речь захоит о «машиноведении» научной фантастики?
Определённая часть читающей публики и литературной критики по сию пору не подозревает о том, насколько многогранным обязано быть художественное человековедение в нашу эпоху, чтобы примерно хотя бы охватить нераздельно слитые в нашем биологическом естестве человечное чувство и творческую мысль. Можно ли говорить о целостном отражении внутреннего мира, не беря в расчёт того самого проективного свойства интеллектуальной деятельности, в исследовании которого как раз и сильна научная фантастика!
Литературоведению и критике предстоит обобщить суждения учёных, каким же конкретно образом питала и стимулировала живая ветвь художественной литературы их профессиональное творчество. Свидетельства тех, через чьё воображение пролегают творческие связи фантастики с прогрессом, могли бы раскрыть и обосновать «еретическое» суждение великого В.Вернадского о том, что наука не является логическим аппаратом, единственно имеющим привилегию на поиск истины, что истину можно познать только всей жизнью и что диалектика действительности, запёчатлённая искусством, с глубокой древности во многом определила становление знания, посредством полнокровного моделирования жизни.
Один из последователей В.Вернадского, палеонтолог и писатель-фантаст И.А.Ефремов, выделял среди прочих функций этой литературы общекультурную миссию в генерализации картины познания. В предисловии к одной из научно-фантастических книг он писал: «Научная фантастика несёт ступень за ступенью эстафету науки от первичной популяризаторской функции, ныне отданной научно-художественной литературе, до уже гораздо более серьёзной натурфилософской мысли, объединяющей разошедшиеся в современной специализации отрасли разных наук. Научное познание становится настолько многосторонним, что требует чрезвычайно дорогих и сложных экспериментов и всё более узкой специализации. Информация, нагромождаясь в непомерных количествах, уже не объединяет, а разобщает учёных, делает непосильным индивидуально-цельное представление о мире и замедляет продвижение фронта науки. В этих стеснённых обстоятельствах наука не может изучать, а тем более разрешать в нужном темпе все сложности и противоречия социальной жизни человечества и психологии отдельных людей. Возникает необходимость в научной мечте — фантазии, обгоняющей собственно не науку, так как она исходит из неё же, но возможности конкретного применения её передовых достижений»[576].
Академик И.Петрянов-Соколов, главный редактор журнала Академии наук «Химия и жизнь» (журналу присуждена премия Калинги — высшая международная награда за популяризацию науки), писал в своё время, что в обозримом будущем научно-популярные издания станут «важнейшим средством общения учёных разных специальностей. Любое научное достижение только тогда может быть признано завершённым, когда оно становится всеобщим достоянием… научная публикация будущего должна быть популярна, по сути, — понятна и, что не менее важно, интересна многим»[577].