Читать интересную книгу Риск.Молодинская битва. - Геннадий Ананьев

— Пойман ты, князь, по цареву велению.

Ни к царю, ни тем более домой он не попал. Дьяк Ка­зенного двора позволил сменить доспехи на походную одежду, которая всегда находилась во вьюках заводного коня.

Доспехи князь передал Фролу и попросил:

— Отдай их сыну моему, княжичу Ивану. Жене низко кланяйся. Да хранит их Господь!

Опричь души было то поручение стремянному, ибо князь почти уверился, что Фрол — двоедушник. Самый, казалось бы, близкий к нему человек, а не схвачен. Все остальные близкие окованы, а Фрол — нет. Царь Иван Васильевич просто так ничего не делает. Наметив очеред­ную жертву, продумывает все до мелочей.

А Фрол ликовал. Все! Дворянство! Жалованное царем. Оно, можно сказать, уже в кармане! Вот уж потешится он всласть, когда станет передавать княгине низкий поклон мужа, а от себя добавит, что ждет князя пытка и смерть. Что касается доспехов, то он не собирался отдавать их княжичу, а имел мысль придержать у себя. Выпутается князь, что почти невозможно, вернет их, объяснив, что не верил в его, князя, смерть, вот и сберег кольчужное зерцало, саблю, саадак с луком, а если палач отрубит князю голову, то и слава Богу.

Улучив момент, дьяк Казенного двора шепнул Фролу Фролову:

— Тебя ждет тайный царев дьяк. Сегодня. Не медли. Поостереглись стрельцы окольцевать князя, аки татя злодейского, хотя им очень хотелось покрасоваться все­силием своим, так ехали, будто почтенные к нему при­ставы, но все ж не просто гарцевали, те, кто впереди дер­жался, то и дело покрикивали:

— Расступись! Дорогу князю!

Иногда даже добавляли «…князю-победителю! кня­зю-герою!». Скоморошничали. Москвичам же невдомек то скоморошество, они за чистую монету те окрики при­нимали. Завидев князя Воротынского, бросал все свои дела, высыпал на улицу разноодежный люд, который, при приближении князя и его приставов, кланялся низ­ко. Многие снимали шапки, крестились.

Не знали они, даже не догадывались, что их спаситель едет на мучение и на смерть. Иначе бы, вполне возможно, взбунтовались бы и повалили к Кремлю, либо попыта­лись смять стражу, вызволить опального.

А каково было князю Михаилу Воротынскому видеть все это?!

Перед воротами Казенного двора стрельцы отсекли дружинников княжеских, которым предстояло попол­нить отряд Шики и навечно стать заготовителями пушнины для царской казны. Князю же Воротынско­му дьяк повелел, теперь уже с безбоязненной издев­кой:

— Слезай, аника-воин! Напринимался досыта покло­нов людских. Настало время самому кланяться!

Князя без промедления оковали цепями. Свели в под­земелье и втолкнули за дубовую дверь в полутемную, зловонную сырость. Свет едва пробивался через окошко-щель под самым потолком, стены сочились слезами, и да­же лавка, без всякой пусть и самой плохонькой подстил­ки, была мокрой.

Тишина гробовая.

Вскоре свет в окне-щели померк. Стражник принес кусок ржаного хлеба с квасом и огарок свечи. Оставил все это на мокром столике, прилаженном ржавыми шты­рями к стене, и, ни слова не сказав, вышел. Задвижка лязгнула, и вновь воцарилась мертвая тишина. До звона в ушах. До боли в сердце.

Утро не принесло изменений. Стражник принес скуд­ный завтрак, и больше никто узника не беспокоил. На допрос, где бы он, князь, может быть, понял наконец-то, в какой крамоле его обвиняют, не звали.

«Неужто вот так и буду сидеть веки-вечные?!»

Да нет, конечно. У царя Ивана Васильевича уже приду­мана казнь, только достоверных фактов, которые бы обви­нили князя Воротынского в сговоре с ДевлетТиреем, наме­ревавшемся захватить трон российский, никак он не мог добыть. Уж как ни изощрялись в пыточной, но никто сло­вом не обмолвился об измене. Мужественно сносили пытки все, кроме купца, тот вопил нечеловеческим голосом, ког­да его тело прижигали или рвали ногти, но и он ничего но­вого, кроме того, что рассказывал царю после последней своей поездки в Крым, не говорил. Купца били, медленно протягивали по груди и животу раскаленный до белизны прут, он орал надрывно, но как после этого не сыпали во­просами дьяк с подьячим, а то и сам Иван Васильевич, при­ходивший насладиться мучением людским и выудить хоть малую зацепку для обвинения князя Михаила Воротын­ского, истязаемый вновь и вновь повторял уже сказанное.

Понять бы извергам, что ничего иного честный купец не знает, отпустить бы его с миром, но нет, они снова приступали к мучительству. Не выдержал в конце концов купец, крикнул истошно:

— Будь ты проклят, царь-душегубец!

И плюнул кровавой пеной в грозное лицо.

Царь взмахнул посохом, угодив острием его прямо в невинное, преданное России сердце купца, тот вздрогнул и отошел в мир иной. В спокойный, без страстей, без же-стокостей и коварства.

Безвинны были ответы и бояр княжеских, и дьяка Ло­гинова.

— Пропустить крымцев через Оку без свемного боя князь-воевода задумал загодя…

Они без стонов выдерживали пытки.

Особенно доставалось боярину Селезню. У того доби­вались показания, будто послал его князь к Девлет-Ги-рею, чтобы подтвердить прежний уговор: иди, дескать, на гуляй-город безбоязненно, из него будет выведена рать. А после того князь с ханом, объединившись, якобы двинутся должны были вместе на Москву, чтобы захва­тить престол.

Царь Иван Васильевич ехидничал:

— Пальчики, вишь, ему посекли. Для отвода глаз. Бо­ярином думным, а то и слугой ближним у царя оно и бес­палым любо-дорого…

Николка Селезень обалдел от такого обвинения. Про­цедил сквозь зубы:

— Что, с ума, что ли, все спятили?! Царь в ответ гневно выкрикнул:

— На колы! Всех — на колы! Такие же упрямцы, как Василий Шибанов, пес верный Курбского! На колы!

Первому перебежчику, посланному к татарам Ники-фором Двужилом, можно сказать, повезло: он погиб с чувством исполненного долга перед отечеством и, воз­можно, не столь мучительно.

У царя оставалась надежда — человек Малюты Скура­това и Богдана Вельского. Иван Грозный срочно вызвал подручного темных дел,

— Отписку получил от этого самого?..

—  От стремянного Фрола?

—  От него.

—  Вот. Не смышлен. Ухватки никакой нет. Вот, по­жалуй, одно: князь благодарил Бога, что простер тот ру­ку над ратью русской, когда князь Шереметев бежал, бросив даже свой саадак; когда опричный отряд воеводы Штадена был разбит Дивеей-мурзой; когда всеми пере­правами крымцы полностью овладели. И вот еще что… Главный воевода всех вместе воевод полков не собирал, каждому с глазу на глаз высказывал свою волю, Фрола всякий раз выпроваживая. Да, вот еще… Казаки круг требовали, в сечу рвались. К самому князю атаман Черкашенин ходил. Вместе с Фаренсбахом.

—  А ты говоришь, ухватки никакой. Вон какая кра­мола водится. Но согласен с тобой — маловато этого, что­бы без сомнения для других князей, ему потатчиков, об­винить воеводу в крамоле. Помозгуй основательно. Под­скажи этому самому Фролу.

—  Исполню, государь. Вместе с Богданом Вельским отписку составим и Фролу продиктуем.

Сам Малюта Скуратов склонился над доносом Фрола Фролова, которого вопреки мнению государя он продол­жал считать пустопорожним. Да и что мог отписать слу­га княжеский, если сам князь верой и правдой служит царю, не жалея живота своего?

«Навет. Только навет. Чем невероятней, тем лучше».

Время шло, а мыслишку, какую можно было бы под­бросить Фролу Фролову, Малюта Скуратов никак не на­ходил. Всуе славил Бога? В то самое время, когда лилась кровь христиан и они бежали без оглядки от крымских туменов, от басурман? Не богохульство ли? Конечно. Од­нако…

«Мелко. Весьма мелко…»

Появился приглашенный Богдан Вельский. Вместе они начали подыскивать навет. Не вдруг, но осенило: двоедушие. Князь-двоедушник. Днем воевода, ночью — колдун. Оттого поодиночке кликал воевод, чтобы кол­довскими чарами опутывать. Всех сразу не собирал, боясь, видимо, что не совладает с душевным сопротивлени­ем всех.

«Только первый воевода опричного полка князь Анд­рей Хованский не поддался чарам. Да еще немцы непра­вославные. Они-то и налетели на крымцев соколами. Что оставалось делать главному воеводе, чтоб совсем себя не разоблачить?!»

Вошел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана Василье­вича, а вдруг — писарчук какой-то влетает как скажен­ный, не дает даже переодеться.

«Не угодить бы в пыточную!»

Малюта Скуратов радушно приглашает:

— Садись, Фролушка. Разговор не короткий, — и ме­няет тон на строгий,— если, конечно, ладком он пойдет.

Переждал малость, чтобы дошли последние слова до глубины души гостя, затем спросил:

— А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой — двоедушник?

У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?!

Малюта Скуратов достает тем временем цареву жало­ванную грамоту и показывает ее Фролу.