Мачеха Сигрид считала, что проблемы с приемными детьми влекут за собой другие и это сказывается на ее собственных сыновьях. Может быть, она считала, что должна быть строже как раз со своими детьми? На себе это ощутил в первую очередь Ханс, который снова вынужден был соблюдать режим Бьеркебека. Друзья семьи и гости часто ощущали неловкость, когда видели, как строга она с Хансом. Например, когда предыдущей осенью Сигрид Унсет навестила четырехлетняя крестница Суннива. Родителями Йостой и Астри аф Гейерстам малышке было привито благоговение перед «тетей Сигрид», наверное даже излишнее, потому что, когда они приехали в Бьеркебек, Суннива не хотела отпускать маму. Она и рыдала, и цеплялась за мать, так что крестная Сигрид в конце концов вспылила:
— Нужно быть более твердой, Астри. Что за кривляние!
На четырехлетнюю девочку пребывание в гостях произвело неизгладимое впечатление. На следующий день, когда Ханс ворвался в дом и хотел о чем-то спросить, «тетя Сигрид только взглянула на него, дала ему пощечину и продолжила заниматься своими делами»[565]. Долговязый подросток выбежал с пылающей щекой.
Иногда порядки в Бьеркебеке были такими строгими и мрачными, что младший сын мог процитировать того самого турка:
— И здесь живут люди!
ВОИТЕЛЬНИЦА
Королева Союза писателей
Лиллехаммер, Монтебелло, Хельсинки, Шотландия, Оркнейские острова, Копенгаген.
Мороз разукрасил окна ледовыми розами. И хотя печь из мыльного камня долго хранила тепло, Сигрид Унсет приходилось то и дело кутаться в шерстяную шаль. Этой зимой ее бренная плоть вновь напомнила о себе — замучил ревматизм, или подагра, как выражалась Матея. Болезнь, казалось, жила своей собственной, независимой от организма жизнью; вдруг, откуда ни возьмись, появлялись кровоподтеки и сыпь. Правда, к столу всегда подавали свежие салаты, но здоровая еда вряд ли могла спасти положение. Ведь писательница по-прежнему вела привычный образ жизни: закуривала одну сигарету за другой, без конца поглощала крепкий кофе, а на сон грядущий пропускала стаканчик-другой марсалы. Когда, измученная холодом и болями, Унсет наконец ложилась спать, она мечтала о переезде. В те считанные часы до рассвета, когда гору Вингромсосен окутывало оранжево-розовое сияние, она грезила о весне и теплых прибрежных шхерах. Ощутить легкость во всем теле, качаясь на волнах, заплыть подальше, лечь на спину и смотреть на берег и облака… Может быть, ей удастся найти дом в Аскере или недалеко от Тёнсберга? Помечтав, она снова склонялась над книгами и бумагами.
Унсет чувствовала себя усталой, одинокой и чужой — и своим детям, и своим персонажам, но от мира, который преклонялся перед ней, ей все равно некуда было спрятаться. Газета «Вашингтон пост» давно включила ее в список самых прославленных писателей мира, вместе с ее любимыми Диккенсом и Лоуренсом. Знаменитый критик Уильям Лайон Фелпс счел необходимым внести в этот список также Толстого, Достоевского, Тургенева, Драйзера, Моэма, Кейбла, Вассерманна и Глазгоу[566]. Но только ее, Сигрид Унсет, назвали «the literary lion of the world»{78}. И только ее считали одной из «величайших женщин современности»[567].
Здесь, в Норвегии, к ней относились не столь восторженно, хотя Союз писателей всегда с удовольствием приглашал ее на разные праздники. Казалось, духовные искания Сигрид Унсет пришлись не ко времени, ведь теперь от литературы требовали радикальных идей. Георг Брокманн заявлял, например, что и Гамсун, и Унсет пишут хорошие книги, но не такие, которые берут за душу. Даже «старина» Джек Лондон был, по его мнению, куда более вызывающим, чем эта пара «благонадежных» писателей. Брокманн считал, что читателю нужна более политизированная литература.
Зато за границей Унсет почитали как «одну из величайших современных писательниц»[568]. Ее книги были переведены на четырнадцать языков. Мифы о ее частной жизни кочевали из газеты в газету, чему она и сама немало способствовала: «Ее дни проходят в заботах о доме, о саде и о детях. Она пишет по ночам, когда вокруг царит тишина». Согласно рапорту, составленному секретарем Альфреда Кнопфа после краткосрочного пребывания в Бьеркебеке, на столе Сигрид Унсет стояла только одна фотография — портрет американской писательницы Уиллы Кэсер[569].
«В феврале буду дома», — телеграфировала она Альфреду А. Кнопфу, когда он сообщил ей, что намерен приехать в Норвегию. Раньше она встречалась с женой издателя Бланш, энергичной красивой независимой женщиной, которая успешно справлялась со своими обязанностями в издательстве. Сигрид Унсет радовалась встрече со ставшим теперь таким знаменитым издателем из Америки. Издательство Кнопфа специализировалось на переводе и публикации книг европейских писателей в США, а сам он слыл настоящим эстетом по части искусства оформления книг и книгопечатания вообще. Из всех современных книг, которые видела Сигрид Унсет, издания Кнопфа ей нравились больше всего.
В Норвегии он появился только в начале марта. Газета «Гудбрандсдёлен» не преминула взять интервью у «одного из крупнейших издателей Нью-Йорка» в новой каминной отеля «Виктория» в Лиллехаммере, где он дожидался шести часов, чтобы отправиться в Бьеркебек. Альфред Кнопф сказал, что приехал в Норвегию с единственной целью — «увидеть миссис Унсет»[570].
Он поведал журналисту: у Сигрид Унсет настолько прочные позиции в Америке, что читатели буквально бросаются на каждую ее книгу. Кнопф объяснял такой безоговорочный успех тем, что она не заигрывает с публикой.
— Неужели американцам хватает времени, чтобы читать ее книги? — спросил журналист.
— Да, они находят время, — ответил Кнопф и сослался на цифры: «Венец» разошелся тиражом более чем 130 000 экземпляров. Он сообщил также, что в списках выданных в библиотеках США книг ее произведения неизменно занимали первые места.
— А сейчас я очень рад тому, что смогу повидаться с ней лично, — подытожил Кнопф и решительно встал.
Ему предстояло преодолеть крутой склон, чтобы попасть в Бьеркебек.
Сигрид Унсет знала, что ее ждет встреча с человеком особого уровня и склада. Кстати, они уже перешли на непринужденный тон в переписке. Когда статный, одетый с иголочки сорокатрехлетний мужчина проходил мимо отеля «Брейсет», она уже позаботилась о том, чтобы подбросить в горящий камин самые увесистые поленья. Писательница курила, время шло к ночи. Кнопф, сын нью-йоркского богача, получил прекрасное образование и имел возможность заняться любым делом, но выбрал поприще издателя. Они беседовали в основном о силе художественного слова, но в не меньшей степени их одолевала тревога за судьбы мира. Издатель, еврей по национальности, очень переживал из-за преследований в Германии, о которых был, кстати, весьма хорошо осведомлен; Кнопф уже помог многим беженцам. И все же он считал, что самое главное для Сигрид Унсет — ее творчество.
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});