– Ты все-таки читал мое письмо, – уличил Майкл. – Да, Ниня Чэнгуна. Он прибывает на следующей неделе. Таффари устраивает в его честь еще один прием. Наш Ифрим пользуется любым предлогом, чтобы устроить прием. Даже ты сгодился. – Он замолчал и внимательно посмотрел на Дэниэла. – Ты не болен? Принимаешь лекарство от малярии? Ты белый, как простыня.
– Все в порядке. – Но голос Дэниэла прозвучал хрипло. Он вдруг снова увидел спальню в доме в Чивеве и изуродованные тела Мевис Нзу и ее дочерей. Воспоминание потрясло его. Хотелось думать о чем-нибудь другом, о чем угодно, только не о Нине Чэнгуне. – Расскажи мне все, что я должен знать о Таффари и Убомо, – попросил он Майкла Харгрива.
– Трудная задача. Сейчас могу рассказать только вкратце, но если заглянешь ко мне в посольство, проведу полный инструктаж и дам заглянуть в кое-какие досье. Только тебе, разумеется. Найдется даже пара бутылочек настоящего «Чивас» [43] .
Дэниэл покачал головой.
– Завтра мы отправляемся на озеро, чтобы начать съемки. Таффари предоставил в наше распоряжение весь свой флот – заплатанный военный катер времен Второй мировой войны. Но завтра вечером я смогу зайти в посольство.
Когда настало время уходить, Дэниэл осмотрелся в поисках Бонни Мейхон, но не нашел ее. Он увидел за стойкой бара капитана Каджо с другими офицерами и подошел.
– Я ухожу, капитан Каджо.
– Все в порядке, доктор. Президент Таффари уже ушел. Вы свободны.
Понять, что капитан Каджо пьян, можно было только по глазам. Их белки заволокло дымкой кофейного цвета. У белого глаза налились бы кровью.
– Завтра утром встречаемся, капитан? В котором часу?
– В шесть утра у гостевого дома, доктор. Я вас подвезу. Опаздывать нельзя. Флот будет ждать.
– Не видели мисс Мейхон? – спросил Дэниэл.
Один из офицеров пьяно заржал, а Каджо улыбнулся.
– Нет, доктор. Она была здесь. Но последний час я ее не видел. Должно быть, ушла раньше.
Он отвернулся. Дэниэл старался не хмуриться и не выглядеть брошенным, когда шел на стоянку к «лендроверу».
Когда он подъехал и припарковался под верандой, в правительственном гостевом доме свет не горел. Должно быть, она уже в постели.
Несмотря на изменившееся мнение о Бонни, он почувствовал острое разочарование, когда, включив в спальне свет, увидел, что слуга расстелил постель и спустил противомоскитную сетку. Она дает ему предлог развязаться с ней, почему же он не радуется тому, что все кончено?
Он выпил достаточно местного джина, чтобы заболела голова.
Дэниэл поднял с пола у кровати сумку Бонни и отнес во вторую спальню. Потом собрал в ванной все ее туалетные принадлежности и отнес во вторую ванную дальше по коридору. Потом сунул голову под кран, под струю холодной воды, и принял три таблетки анодина. Бросив одежду на пол, забрался под москитную сетку.
Проснулся он оттого, что окна гостевого дома осветили фары; их свет упал сквозь занавеси на стену. Гравий подъездной дороги заскрипел под шинами. Послышались голоса, потом хлопнула дверца, и машина уехала. Дэниэл слышал, как Бонни прошла по веранде и открыла дверь.
Минуту спустя осторожно приоткрылась дверь, и тихонько вошла Бонни. Дэниэл включил ночник, и Бонни замерла посреди комнаты. Туфли она держала в одной руке, сумочку – в другой. Спутанные волосы блестели, как медная проволока, помада размазалась по подбородку.
Бонни захихикала, и Дэниэл понял, что она пьяна.
– Ты представляешь себе, как рискуешь, идиотка? – горько спросил он. – Это Африка. Будет тебе радость из четырех букв, но не та, о которой ты думаешь, милая, а СПИД.
– Ну-ну-ну! Как мы ревнуем! Откуда ты знаешь, чем я занималась, дорогой?
– Тоже мне тайна. Все на приеме это знали. Ты занималась тем, чем занимаются все шлюхи.
Она широко размахнулась, но он нырнул, и инерция движения бросила ее на кровать. Москитная сетка упала на нее. Бонни лежала, неловко заплетя длинные ноги. Мини-юбка вздернулась до самой талии, голые ягодицы были белые, как яйцо страуса.
– Кстати, – сказал он, – ты забыла у Ифрима трусы.
Она сползла с кровати на колени и одернула зеленую юбку.
– Где моя сумка, глупенький? – Она неуверенно поднялась. – Где вообще мои вещи?
– В твоей комнате. В твоей новой комнате, через коридор.
Она вспыхнула.
– Вот, значит, как!
– Ты ведь не думаешь, что я стану подбирать объедки Ифрима? – Дэниэл пытался говорить спокойно. – Иди, будь шлюшкой-умничкой.
Бонни подобрала сумочку и туфли и направилась к выходу. Повернулась, покачиваясь с пьяным достоинством.
– Что говорят – все правда, – сказала она с мстительной радостью. – Аппарат огромный! Лучше и больше твоего. Тебе такого в жизни не иметь.И захлопнула за собой дверь.
Дэниэл допивал вторую чашку утреннего чая, когда на веранду вышла Бонни и, не поздоровавшись, села за стол напротив него. На ней был обычный рабочий наряд: джинсы и джинсовая рубашка, но глаза припухли, а лицо было хмурое – с похмелья.
Шеф-повар гостевого дома, ископаемое колониальных времен, подал типичный английский завтрак. Оба молчали, пока Бонни уничтожала яичницу с беконом. Потом она посмотрела на Дэниэла.
– Ну что? – спросила она.
– Будешь снимать, – сказал он. – Точно как написано в твоем контракте.
– Ты по-прежнему хочешь, чтобы я была с тобой?
– Да – как оператор. Но отныне у нас только деловые отношения.
– Меня это устраивает, – согласилась она. – Иначе было бы слишком стремно: я не очень хорошо умею притворяться.
Дэниэл резко встал и пошел за вещами в спальню. Он был слишком сердит и не хотел рисковать, ссорясь с ней.
Прежде чем он собрался, приехал капитан Каджо с тремя солдатами на заднем сиденье «лендровера». Они помогли перетащить тяжелое видеооборудование и погрузить его в кузов. Дэниэл предоставил Бонни ехать на переднем сиденье рядом с Каджо, а сам разместился сзади с солдатами.
Город Кахали остался таким же, каким он его помнил с прошлого посещения. Улицы широкие; там, где ямы, как раковая опухоль, прогрызли гудрон, скопилась пыль. Дома похожи на здания из старомодного вестерна.
Разницу Дэниэл заметил в поведении людей.
Женщины-ухали по-прежнему ходили в ярких, по щиколотку, платьях, на головах тюрбаны; в их поведении заметно было влияние ислама, лица оставались настороженными и ничего не выражали. На рынке под открытым небом, где продавцы разложили на кусках ткани перед собой свои товары, мало кто улыбался и никто не смеялся. И на рынке, и на углах улиц стояли военные патрули.