Читать интересную книгу Полное собраніе сочиненій въ двухъ томахъ. - Иван Киреевский

„А тебѣ, Китайскій царь, спасенья нѣтъ и въ чародѣйствахъ”:

При этихъ словахъ чернокнижника отчаянье Оригелла достигло высшей степени, и онъ уже хотѣлъ идти вонъ изъ хижины Дервиша, когда послѣдній удержалъ его слѣдующими словами:

„Погоди еще, царь Китайскій! еще есть одно средство погубить твоего врага. Смотри: видишь ли ты звѣзду Нуррединову? Высоко, кажется, стоитъ она на небѣ; но, если ты захочешь, мои заклинанья пойдутъ еще выше. Я сорву звѣзду съ неба; я привлеку ее на землю; я сожму ее въ искорку; я запру ее въ темницу крѣпкую, — и спасу тебя; но для этого, государь, долженъ ты поклониться моему владыкѣ и принести ему жертву подданническую”.

Оригеллъ согласился на все. Трынь-трава закурилась, знакъ начерченъ на землѣ, слово произнесено, и обрядъ совершился.

Въ эту ночь, — войска отдыхали и въ городѣ и въ станѣ, — часовые молча ходили взадъ и впередъ, и медленно перекликались; — вдругъ: какая-то звѣздочка сорвалась съ неба и падаетъ, падаетъ — по темному своду, за темный лѣсъ; часовые остановились: звѣзда пропала — куда? неизвѣстно; только тамъ, гдѣ она падала, струилась еще свѣтлая дорожка, и то на минуту; — опять на небѣ темно и тихо; — часовые опять пошли своею указною дорогою.

На утро оруженосецъ вошелъ въ палатку Нурредина: „Государь! какой-то монахъ съ горы Араратской проситъ видѣть свѣтлое лицо твое; онъ говоритъ, что имѣетъ важныя тайны сообщить тебѣ”.

„Впусти его!”

„Чего хочешь ты отъ меня, святой отецъ? Государь! шестьдесятъ лѣтъ не выходилъ я изъ кельи, въ звѣздахъ и книгахъ испытуя премудрость и тайны созданія. Я проникъ въ сокровенное природы; я вижу внутренность земли и солнца: будущее ясно глазамъ моимъ; судьба людей и народовъ открыта передо мною!...”

„Монахъ! чего хочешь ты отъ меня?”

„Государь! я принесъ тебѣ перстень, въ которомъ заключена звѣзда твоя. Возьми его, и судьба твоя будетъ въ твоихъ рукахъ. Если ты надѣнешь его на мизинецъ лѣвой руки и вглядишься въ блескъ этого камня, то въ немъ предстанетъ тебѣ твое счастіе; но тамъ же увидишь ты и гибель свою, и отъ тебя одного будетъ зависѣть тогда твоя участь, великій государь...”

„Старикъ! — прервалъ его Нуррединъ, — если все сокровенное открыто передъ тобой, то какъ же осталось для тебя тайною то, что давно извѣстно всему міру? — Можетъ быть только ты одинъ не знаешь, столѣтній отшельникъ, что судьба Нурредина и безъ твоего перстня у него въ рукахъ, что счастіе его заключено въ мечѣ его. Не нужно мнѣ другой звѣзды, кромѣ той, которая играетъ на этомъ лезвіѣ, — смотри, какъ блещетъ это желѣзо — и какъ умѣетъ оно наказывать обманщиковъ!...”

При этомъ словѣ Нуррединъ схватилъ свой мечъ; но когда обнажилъ его, то старый монахъ былъ уже далеко за палаткою царскою, по дорогѣ къ непріятельскому стану. Черезъ нѣсколько минутъ оруженосецъ снова вошелъ въ ставку Нурредина.

„Государь! монахъ, который сей часъ вышелъ отъ тебя, возвращался опять. Онъ велѣлъ мнѣ вручить тебѣ этотъ перстень и проситъ тебя, собственными глазами удостовѣриться въ истинѣ его словъ”.

„Гдѣ онъ? Приведи его сюда?”

„Оставя мнѣ перстень, онъ тотчасъ же скрылся въ лѣсу, который примыкаетъ къ нашему лагерю, и сказалъ только, что придетъ завтра”.

„Хорошо. Оставь перстень здѣсь, и когда придетъ монахъ, пусти его ко мнѣ”.

Перстень не блестѣлъ богатствомъ украшеній. Круглый опалъ, обдѣланный въ золотѣ просто, тускло отливалъ радужныя краски.

„Не уже ли судьба моя въ этомъ камнѣ? — думалъ Нуррединъ. Завтра вѣрнѣе узнаешь ты свою судьбу отъ меня, дерзкій обманщикъ!...” И между тѣмъ царь надѣвалъ перстень на мизинецъ лѣвой руки и, смотря на переливчатый камень, старался открыть въ немъ что нибудь необыкновенное.

И въ самомъ дѣлѣ, въ облачно-небесномъ цвѣтѣ этого перстня былъ какой-то особенный блескъ, котораго Нуррединъ не замѣчалъ прежде въ другихъ опалахъ. Какъ будто внутри его была спрятана искорка огня, которая играла и бѣгала, то погасала, то снова вспыхивала, и при каждомъ движеніи руки разгоралась все ярче и ярче.

Чѣмъ болѣе Нуррединъ смотрѣлъ на перстень, тѣмъ яснѣе отличалъ онъ огонекъ, и тѣмъ прозрачнѣе дѣлался камень. Вотъ огонекъ остановился яркою звѣздочкой, глубоко внутри опала, котораго туманный блескъ разливался внутри нея, какъ воздухъ вечерняго неба, слегка подернутаго легкими облаками.

Въ этомъ легкомъ туманѣ, въ этой свѣтлой, далекой звѣздочкѣ было что-то неодолимо привлекательное для царя Сирійскаго; не только не могъ онъ отвести взоровъ отъ чудеснаго перстня, но, забывъ на это время и войну и Оригелла, онъ всѣмъ вниманіемъ и всѣми мыслями утонулъ въ созерцаніи чудеснаго огонька, который, то дробясь на радугу, то опять сливаясь въ одно солнышко, выросталъ и приближался все больше и больше.

Чѣмъ внимательнѣе Нуррединъ смотрѣлъ внутрь опала, тѣмъ онъ казался ему глубже и бездоннѣе. Мало по малу золотой обручикъ перстня превратился въ круглое окошечко, сквозь которое сіяло другое небо, свѣтлѣе нашего, и другое солнце, такое же яркое, лучезарное, но какъ будто еще веселѣе и не такъ ослѣпительно.

Это новое небо становилось безпрестанно блестящѣе и разнообразнѣе; это солнце все больше и больше; вотъ оно выросло огромнѣе надземнаго, еще ярче, еще торжественнѣе, и хотя ослѣпительно, но все ненаглядно и привлекательно; быстро катилось оно ближе и ближе; или, лучше сказать, Нуррединъ не зналъ, солнце ли приближается къ нему, или онъ летитъ къ солнцу.

Вотъ новое явленіе поражаетъ его напряженныя чувства: изъ-подъ катящагося солнца исходитъ глухой и неявственный гулъ, какъ бы ревъ далекаго вѣтра, или какъ стонъ умолкающихъ колоколовъ; и чѣмъ ближе солнце, тѣмъ звонче гулъ. Вотъ ужъ слухъ Нурредина можетъ ясно распознать въ немъ различные звуки: будто тысячи арфъ разнострунными звонами сливаются въ одну согласную пѣснь; будто тысячи разныхъ голосовъ различно строются въ одно созвучіе, тѣ умирая, тѣ рождаясь, и всѣ повинуясь одной, разнообразно переливчатой, необъятной гармоніи.

Эти звуки, эти пѣсни проникли до глубины души Нурредина. Въ первый разъ испыталъ онъ, что такое восторгъ. Какъ будто сердце его, дотолѣ нѣмое, пораженное голосомъ звѣзды своей, вдругъ обрѣло и слухъ и языкъ; такъ, какъ звонкій металлъ, въ первый разъ вынесенный на свѣтъ рукою искусства, при встрѣчѣ съ другимъ металломъ, потрясается до глубины своего состава и звенитъ ему звукомъ отвѣтнымъ. Жадно вслушиваясь въ окружающую его музыку, Нуррединъ не могъ различить, что изнутри его сердца, что извнѣ ему слышится.

Вотъ прикатившееся солнце заслонило собою весь круглый сводъ своего неба; все горѣло сіяніемъ; воздухъ сталъ жарокъ, и душенъ, и ослѣпителенъ; музыка превратилась въ оглушительный громъ; — но вотъ — пламя исчезло, замолкли звуки, и нѣмое солнце утратило лучи свои, хотя еще не переставало рости и приближаться, свѣтя холоднымъ сіяніемъ восходящаго мѣсяца. Но, безпрестанно блѣднѣя, скоро и это сіяніе затмилось; солнце приняло видъ земли, и вотъ — долетѣло... ударило... перевернулось... и — гдѣ земля? гдѣ перстень?... Нуррединъ, самъ не вѣдая какъ, очутился на новой планетѣ.

Здѣсь все было странно и невидано: горы, насыпанныя изъ граненыхъ брилліантовъ; огромные утесы изъ чистаго серебра, украшенные самородными рельефами, изящными статуями, правильными колоннами, выросшими изъ золота и мрамора. Тамъ ослѣпительныя бесѣдки изъ разноцвѣтныхъ кристалловъ. Тамъ роща, — и прохладная тѣнь ея исполнена самаго нѣжнаго, самаго упоительнаго благоуханія. Тамъ бьетъ фонтанъ виномъ кипучимъ и яркимъ. Тамъ свѣтлая рѣка тихо плескается о зеленые берега свои; но въ этомъ плесканьи, въ этомъ говорѣ волнъ есть что-то разумное, что-то понятное безъ словъ, какой-то мудреный разсказъ о несбыточномъ, но бываломъ, какая-то сказка волшебная и заманчивая. Вмѣсто вѣтра здѣсь вѣяла музыка; вмѣсто солнца здѣсь свѣтилъ самъ воздухъ. Вмѣсто облаковъ летали прозрачные образы боговъ и людей; какъ будто снятые волшебнымъ жезломъ съ картины какого нибудь великаго мастера, они, легкіе, вздымались до неба и, плавая въ стройныхъ движеніяхъ, купались въ воздухѣ.

Долго Сирійскій царь ходилъ въ сладкомъ раздумьи по новому міру, и ни взоръ его, ни слухъ ни на минуту не отдыхали отъ безпрестаннаго упоенія. Но посреди окружавшихъ его прелестей невольно въ душу его тѣснилась мысль другая: онъ со вздохомъ вспоминалъ о той музыкѣ, которую приближаясь издавала звѣзда его; онъ полюбилъ эту музыку такъ, какъ будто она была не голосъ, а живое созданіе, существо съ душою и съ образомъ; тоска по ней мѣшалась въ каждое его чувство, и услышать снова тѣ чарующіе звуки стало теперь его единственнымъ, болѣзненнымъ желаніемъ.

Между тѣмъ въ глубинѣ зеленаго лѣса открылся передъ нимъ блестящій дворецъ, чудесно слитый изъ остановленнаго дыма. Дворецъ, казалось, струился и волновался, и переливался, и не смотря на то, стоялъ неподвижно и твердо въ одномъ положеніи. Прозрачныя колонны жемчужнаго цвѣта были увиты свѣтлыми гирляндами изъ розовыхъ облаковъ. Дымчатый портикъ возвышался стройно и радужно, красуясь граціей самыхъ строгихъ пропорцій; огромный сводъ казался круглымъ каскадомъ, который падалъ во всѣ стороны свѣтлою дугою, безъ рѣки и безъ брызговъ: все во дворцѣ было живо, все играло, и весь онъ казался летучимъ облакомъ, а между тѣмъ это облако сохраняло постоянно свои строгія формы. Крѣпко забилось сердце Нуррединово, когда онъ приблизился ко дворцу: предчувствіе какого-то неиспытаннаго счастія занимало духъ и томило грудь его. Вдругъ растворились легкія двери, и въ одеждѣ изъ солнечныхъ лучей, въ вѣнцѣ изъ яркихъ звѣздъ, опоясанная радугой, вышла дѣвица.