точно как на Красной площади в час минувших парадов. Рыкнуло, покатилось по рядам тысяч существ какое-то неприличное слово, забормотала своё трава, вторили ей камни и кусты.
И я познал их языки, но, к несчастью, одновременно я узнал столько всего о своей неустроенной жизни, что впору было попросить осину склонить пониже ветку и выпростать ремень из штанов.
Говор не умолкал, слышны были разговоры и живых и мёртвых, копошился какой-то Бобик под землёй, уныло и скучно ругались мертвецы на недавнем кладбище — что лучше: иметь крест в ногах или в изголовье, рассказывала свою историю селёдочная голова, неизвестно на что жаловался бараний шашлык, и мёртвый кролик бормотал что-то: хню-хню, хрр, хню-хню — то ли он вспоминал о поре любви, то ли о сочном корме, но в голосе его уже не было смертного ужаса.
Ужас был во мне, он наполнил меня и приподымал вверх, как воздушный шар.
В этот момент женщина положила руки мне на плечи. Она обняла меня всего, её губы были везде, трогательная ямочка на подзатыльнике выжимала у меня слезу, и я с удивлением увидел, что моё естество оказалось напряжено. Да и она сильно удивилась моей сексуальной силе, даря мне горячие поцелуи в лоб и лицо. Было видно, что она обожала секс и не ограничивалась никакими рамками, но от её тела пахло чистотой и страстью одновременно. Нежно вскрикнув, она стала смыкать свои руки у меня на спине, экстатически повизгивая. Иногда она наклонялась вперёд, потираясь своими упругими арбузными грудями о мои и одаривая мои лицо и губы поцелуями благодарности и надежды. По всему было видно, что к ней пришёл прилив страстного желания соития и что она заметно нервирует от желания. Я был безумно возбуждён от её интимных вздохов наслаждения, как и от приятного ощущения обволакивания мягкими тканями. От всего этого я быстро потерял контроль, что меня насторожило.
«Лолита, Лорка, Лорелея», — пронеслось у меня в голове…
Извините, если кого обидел.
06 июля 2011
История про летние чудеса
…«КамАз» загнали во двор, а сами принялись пить, потом оказалось, что братаны привезли девок — страсть каких некрасивых, но жуть каких дорогих.
Начали плясать — девки на столах, а братки под столами ногами сучили.
Мы Очкастого не узнавали — видать, было у него такое бандитское прошлое, что никакими очками не прикроешь.
— Ламбада, ламбада! — орали братки.
Петруша тут и говорит: «Кот из дома, мыши — в пляс». Потому как при Исае Митриче Очкастый не только не плясал, но и вовсе не улыбался. А мы были простые бойцы, но вполне прекрасно понимали эту забаву начальников. А начнут паны веселиться — так берегись. Сиди лучше в уголку, забейся в какую-нибудь щель, да и гляди. За просмотр денег не берут, но поймавши — тыздят.
Очкастый стал двигать локтями, будто не танец перестройки «Ламбада» плясал, а шваркнуло его электрическим током из известной аномалии. Девки в высоких сапогах о ноги его тёрлись срамными местами, как вдруг он упал. Затем опять упал.
При этом Очкастый стал орать, что тут под полом аномалия, что всё это наваждение, и Зона неспокойна.
Ну, плавали — знаем, плохому танцору известно, что мешает: аномалия. А под полом у нас не сортирная труба в биологический отстойник, а старое индейское кладбище, каким нас пугает американский писатель Кинг.
Но поскольку все напились, а некоторые даже перестали в туалет бегать, чтобы свои линии занюхать, так Очкастого пару раз уронили на пол, и уж точно один раз — нарочно.
Тогда мы ничего не могли понять, вернее — тогда мы ничему не удивились.
Это уж когда Очкастый нас собрал после всего, так и рассказал:
— Дело табак, у меня глюки или что. Потому что, когда я «Ламбаду» плясал, то провалился в пространственный пузырь, и оказался безо всякой защиты и оружия на Зоне, причём километрах в десяти, у заброшенных совхозных теплиц.
Я Очкастого слушал из вежливости, но тут навострил уши. Потому что он совхоз имени Двадцатого партсъезда так художественно описывал, что я сразу узнал место. Я мимо теплиц как раз накануне ходил — там дыни тогда росли метра два в длину. Есть их, конечно, нельзя, но сила какая эпическая! Они ведь и зимой росли — мороз, снег, а дыни эти снег вокруг себя растопят, пар от них идёт, чисто гигантские яйца. В них ради интереса пуляли — так зимой ничего, а летом из них целый рой насекомых вылетал. В общем, есть нельзя — одно понятно.
Ну и Очкастый очень точно это место описывал, а я ведь знаю, что он на Зону не ходит, что он чистый барыга. А по рассказу выходит, что он моментом перенёсся к теплицам, и с ним эти дыни разговаривают.
Ржут дыни над очкастым, прямо как в иностранный праздник Хелловин. Эээ… Нет, в этом празднике были тыквы, а тут мы все знали, что именно всепогодные дыни растут.
Ну, стоит Очкастый, бздит. Тыквы ржут — нам-то понятно, что он перед «Ламбадой» две дороги затянул.
А Очкастый продолжает рассказывать, что, дескать, он ждал-ждал, и понял, что надо выбираться самому. Оглянулся, а вокруг уже не теплиц, ни тыкв, не городских девок, которых как картошку на грузовике привезли, а гладкое поле.
— Э! Йопта… Вот тебе на! — так это нам Очкастый рассказывает. Тогда начал он прищуривать глаза — место, говорит, не совсем незнакомое: сбоку лес, из-за леса торчал шест ретранслятора с лампочкой, который виднеется далеко в небе, но находится он по ту сторону Периметра, около расположения спецбатальона ООН. Что за хрень! Да это точно ООНовский батальон! А с другой стороны тоже что-то сереет; вгляделся: это наш бар — где девки ещё пляшут, братва гуляет и всё такое. Вот куда затащила Зона! Потоптавшись, наткнулся он на тропинку. Луны не было; белое пятно виднелось вместо неё сквозь тучу. «…! …! И ствола-то у меня нет!» — подумал Очкастый.
Тут ещё, в стороне от дорожки на могилке вспыхнула свечка. Я эту могилку знал давно, все её знали — никакая это была не могилка. Это была пирамидка Неизвестному Сталкеру, которую ещё при Советской власти поставили.
Нормальная такая пирамидка, как на кладбищах солдатам ставили — высотой метра два, а на макушке красная звезда, которую сварным аппаратом вырезали из стального листа.
Говорят, что сталкер был вполне известный, именно поэтому его безутешные родители подвалили сюда и за бешеные